- Я, Андрюха, моцион совершаю, сустав разрабатываю, хрустит, зараза, там, думаю, червяк завелся, свербит, наружу просится, а выходить не хочет. Как думаешь, может, крапивой постегать? - И, не дождавшись ответа, спросил: - Не слыхал, говорят, появились какие-то права человека? Ты бы сходил в район, привез, пока не поздно, а то враз расхватают, народ жадный, себе поболе, другим объедок. Сходишь? Может, льгота какая?
- Ах, дед, какие права человека? Для чего?
Андрей Иванович махнул рукой, ушел, оставив старика в недоумении.
Дед Макар смотрел ему вслед, размышляя: как это не нужны права человека, такой документ доказывает, что ты существующий человек, нельзя, наверное, ныне жить без прав человека. Дед Макар удивлялся: совсем выпал из натуральной жизни Андрей Иванович, был деловой мужик, а теперь пылит землю без всякой полезности, неинтересный гражданин.
молодости дед Макар был большой озорник, умел разговаривать на языках всякой живущей твари. Отдыхает на крыльце, а рядом на березе ворона устраивается, посидит, посидит, соскучится, да как ни с того ни с сего заорет "кар-кар". И дед Макар в ответ "кар-кар", она опять "кар-кар", и он ей то же самое во все горло. от так и орут, перебивая один другого. Еще вороны прилетят, заинтересуются, облепят все ветви, послушают и тоже каркать начнут на всю деревню. Получается, разговаривают они, да бойко так, вроде будто на собрании какой-то вопрос выясняют. По-собачьи дед Макар тоже умел разговоры вести, с лошадью говорил, с коровой мычал, в свинарнике любил с поросятами беседовать. А то, бывало, залезет на чердак, оглядит окрестности, помашет руками, как крыльями, и запоет по-петушиному, на манер молодого кочета, и в ответ ему не то что все деревенские петухи кукарекают, аж до еревкино долетает их перепев. Уникальный был в молодости мужик, ныне уж в свои восемьдесят два года остепенился. прочем, выйдет ночью во двор по малой нужде, запищит тоненько-тоненько, как комарик, и тут же в ответ ему всякая ночная неведомая волшебная тварь за-гундосит пискляво нехорошими голосами.
Поглядел дед Макар вслед Андрею Ивановичу и забыл, куда и зачем шел. А куда он шел? Зачем? едь дело какое-то было, человек без дела ничего не осуществляет.
Клавдии в избе не было, портфель лежал на столе, куда его положил Андрей Иванович. Это что же происходит? Совсем девка от рук отбилась. Где болтается? Уже солнышко на закат пошло, уже Звездочка с луга пришла, стонет, доить пора.
Он взял ведро, подоил, парное молоко пахло сладостью, в запахе этом была какая-то тайна. Лесом пахло? Травой? Грибом? Откуда грибом? Откуда лесом? Да, молодой свежей травой пахло. И не травой, нет. А чем-то незнакомым и в то же время таким знакомым и родным, чем-то невозвратно ушедшим, древним, как детство, как мамины руки, когда она укладывала его спать, говорила своим неповторимым, никогда не забываемым голосом: "Андрюшенька, голубок мой" и, положив на мягкую перину, пела песенку.
Андрей Иванович, Андрей Иванович, разве так пахнет парное молоко? Коровой оно пахнет, ее нутром и больше ничем. И все-таки чем оно пахло, когда ера Федоровна несла ведро из хлева, цедила, наливала ему пенистую влагу, и он пил, жадно глотая, а ера Федоровна, улыбаясь, говорила, нет, не говорила, а ворковала: "Ой, не захлебнись, Андрюша". Он и не захлебывался, не зная, пьет ли теплое, только что рожденное молоко или пьет ласковый, ослепляющий свет из ее смеющихся или тревожных глаз. от оно, чем пахло, парное молоко - светом, льющимся из ее глаз. Да, да, это так. едь пахнет же солнечный свет, или лунный свет, или мелькнувшая молния - вот так пахло светом ее глаз.
Где же Клавдия? Он прошелся вокруг избы туда-сюда, покричал: "Клава!", но бесполезно. Еще позвал, еще. И понял, что искать ее надо у итьки-охламона, последнее время она ошивается возле него. Парню скоро в армию идти, вот он и болтается без дела, чуть ли не каждый день устраивает себе проводы: напьется и орет всякую похабщину. Нашла, дура! Не иначе, Клавдия у итьки. итька жил со своей прабабкой асилисой, мать его, алентина, который год обретается в Москве, нанялась ухаживать за чужим ребеночком за большие деньги, за доллары, бросив бабку и сына фактически на произвол судьбы. Раз в полгода, а то и реже, навещает их, наведет на путь истинный, оставит немного денежек и - даже переночевать иногда не успевает - летит быстрым шагом в далекую Москву. Бабка асилиса - достопримечательность деревни, а может, и всей России. Сто четырнадцать лет ей, а ведет самостоятельный образ жизни, еще шебаршится в огороде и в саду. Известно, что перед Первой мировой войной, в 1912 году, ей исполнилось двадцать лет. Именно в этот год к бывшему барину, фамилия его была Нелидов (потому и деревня так называется - Нелидово), приехал известный художник, который увидел горничную асилису и так восхитился ее красотой, что написал асилисин портрет. Ныне копия картины хранится в краеведческом музее, а сам портрет в Москве. Он так и называется - "асилиса". Разговоры ходили, будто бы барин Нелидов имел тогда с горничной асилисой любовные отношения, однако проверить этот слух за давностью лет невозможно. Теперь никакой красоты в бабке асилисе не было: обыкновенная сгорбленная старуха, плохо видит, плохо слышит.
- Забыл обо мне Господь, - говорит. - Почему забыл, не знаю, в дорогу мне пора, а все бытую и бытую.
Из молодости своей она будто бы ничего не помнит и про портрет говорит, что не помнит. советское время ее приглашали в школу, чтобы рассказала молодому поколению, как при царе крестьянам вредно жилось. Так она такое рассказала, что лучше бы и не приглашали. Память у нее отшибли прожитые годы. Отшибли-то отшибли, да только недавно случилось просветление. Два года назад из-за границы, из Франции, приехал поглядеть на свое родовое гнездо молодой правнук бывшего барина Нелидов Феликс Сергеевич. Гуляя по деревне, он заглянул и к асилисе. Она увидела его и обомлела: узнала в нем бывшего барина, у которого прослужила горничной несколько своих счастливых лет. Правнук так был похож на прадеда, что бедная асилиса одурела от радости и пала ему в ноги.
- Батюшка! Знала, встречусь с тобой, не бросишь меня, сердечный, не сгибнешь на войне поганой. Знала, не убьет тебя германец и красноармейцы не тронут. А ты… Не забыл меня, родненький!.. Ребеночка нету, прости, не получился ребеночек.
Уехал Нелидов к себе во Францию, а асилиса никак не могла взять в толк, что это не старый барин приезжал, а правнук его. И плачет, и радуется, что свершилось ее желание.
- Ты кто будешь-то? - спросила она, щуря подслеповатые глаза, увидев Андрея Ивановича. - Ты это, Иваныч?
- итька дома?
- Нету, шастает где-то, деловой.
- Бездельник, шалопут, Клавку с толку сбил. Заходила она?
- Была Клавушка, была. Добрая, душевная девочка.
- Школу прогуляла, деловая.
- Что за беда! Жизнь сама всему научит.
- Да, такая жизнь многому научит, - Андрей Иванович вздохнул, повернулся к двери.
- Иваныч! - крикнула асилиса.
- Ну?
- Может, в еревкино пойдешь? Тувалетной бумаги нет, беда. Купи.
- "Тувалетную" бумагу ей! Лопухом подотрись.
Дома Клавдии по-прежнему не было. На улицу вышел, походил вокруг, покричал: "Клава"! - но разве дозовешься? Неожиданно в соседней избе, давно покинутой племянницей Серафимой, за забитыми досками окном увидел в щели свет от свечи. Подошел, смех услышал, в щелку глянул и такой срам увидел, что едва на ногах устоял: на Серафиминой постели Клавка с итькой устроились, блудом занимались.
Откуда силы взялись, плечом дверь сорвал, схватил полуголую Клавку за волосы и поволок на улицу. Она орала благим матом, упиралась, он поднял ее на руки и, как бревно, втащил в избу, снял ремень и, не помня себя, огрел изо всей силы. Она вырвалась, забилась за шифоньер.
- Убью! - сказал он, бросил ремень и почувствовал, дурень, что разрыдается. То ли от злости, то ли от жалости к доченьке своей непутевой или к самому себе. Срам, срам-то какой! Дожили!
Клавдия кричала из-за шкафа:
- Ты что, очумел? Что делаешь, сбесился?
- Потаскуха! Тебе семнадцать лет, дура! Стыда нет! Девка честь свою до свадьбы должна хранить. Кому такая порченая нужна?
- Ты что мелешь? каком веке живешь, папаня?
Расхрабрившись, она вылезла из-за шкафа, побежала в сени, чтобы выскочить во двор, если что, и, мстительно грозя отцу пальцем, сказала дурным голосом:
- Чья бы корова мычала! Сам-то какой? сех девок перещупал, пока мамку не обрюхатил. До самой ее смерти с ней забавлялся. Я что? Глухая? Не слышала, что ли, как каждую ночь ее терзал? Пыхтишь, как паровоз, а она: "Ой-ей, сладенький, ой-ей, родненький" Спать из-за вас не могла. "Сладенький"!
- Дрянь! Такое про покойницу, про мать родную… Чтоб язык у тебя отсох!
Он схватил ремень, замахнулся, она оголила зад:
- Бей!
Но он не ударил, сплюнул:
- Закрой жопу, бесстыжая.
- Злодей, террорист. - Клавдия выскочила во двор и, сломя голову помчалась по дороге, не зная куда.
