Среди памфлетных стихотворений Милоша первых же послевоенных месяцев — «Портрет середины XX века». Это портрет польского интеллектуала-1945:
…Всего охотнее играет в карты и в шахматы, чтобы не выдать своих мыслей.
Руку держит на сочинениях Маркса, но дома читает Евангелие…
В стихотворении присутствуют уже некоторые мотивы «Порабощенного разума», а в цитируемых строках — один из главных мотивов книги — феномен «двойного сознания», «двоемыслия», «раздвоения» польских (восточноевропейских) интеллектуалов.
В 1948 Казимеж Выка, редактор ведущего журнала «Твурчость», публикует новую поэму Милоша «Нравственный трактат». Это анализ нравственной и психологической ситуации польской интеллигенции в первые послевоенные годы. То есть то, чему через несколько лет Милош посвятит книгу «Порабощенный разум». Цензура чудом пропустила поэму. Читатели заучивали ее наизусть. Быстрый 4-стопный ямб. Парная рифмовка. Поэму растащили на афоризмы и двустишия, как когда-то растащили на пословицы «Горе от ума» Грибоедова. Тема «ума», ситуация «ума», занимавшая и Грибоедова и Свифта, занимает Милоша.
К Свифту — декану (настоятелю) собора Св. Патрика в Дублине Милош обращается за советами и «секретами»:
…Дай просветительского века
Секрет, чтобы не лгал я пышно,
Как те, что славят человека
И лишь во сне скулят чуть слышно.
Хвалебной лести ждет Властитель
От рифмачей в послушном хоре,
Трясут задами в льстивой свите
Все эти виги, эти тори.
Декан, властители не правы,
Хоть логика за них и сила.
Пинок их вышвырнет из славы
В ад картотеки, в пыль архива.
Прочней твой дом, где кычут совы,
Где дождь свой сыплет ночь-ирландка,
Чем спесь властительской особы,
Жест мраморный и прелесть лавра…
Прочным домом Свифта стала английская литература, прочным домом Милоша — польская литература. Прочного же дома в буквальном, в житейском значении слова Милош в ближайшие годы иметь не будет. В ближайшие годы он выберет изгнание.
В 1949 он побывает в Польше. Как раз в этот момент политика плюрализма и либерализма варшавских властей в идеологии и в культуре резко сменилась — под давлением «Центра» — жестким курсом. После этой «экскурсии» в Варшаву Милош, видимо, подумывал, не остаться ли ему в США. Но в США это были годы разгула маккартизма, годы работы комиссии сенатора Мак-Карти по расследованию антиамериканской деятельности, времена допросов, слежки за людьми, ограничения гражданских свобод. «…Джо Мак-Карти устраивал там охоту на коммунистов, — вспомнит Милош много лет спустя, — это вызвало ужас интеллектуальной среды, и, разумеется, ни один уважающий себя человек не мог присоединиться к антикоммунистической кампании, которую воспринимали как начало фашизма в Америке. Умственный уровень охотящихся подтверждал такое допущение. Я читал где-то стенограмму ответов Бертольта Брехта соответствующей комиссии Конгресса. Он играл ими, как кот мышью. Вскоре он уехал в Восточный Берлин…»
Летом 1950 Милоша переводят в Париж на должность первого секретаря польского посольства. Он выезжает в Париж. На рождественские и новогодние праздники посещает Варшаву, где у него неожиданно отбирают дипломатический паспорт. Жена Милоша, Янина, ожидающая второго ребенка, осталась в Америке. После вмешательства министра иностранных дел Зыгмунта Модзелевского Милошу вернули паспорт, он выезжает в Париж в январе 1951, но 1 февраля не является в посольство за зарплатой и становится «невозвращенцем». Обращается к французскому правительству с просьбой о политическом убежище. Убежище житейское и психологическое он получил в редакции польского парижского эмигрантского журнала «Культура». В доме редакции в Мезон-Лаффит под Парижем он живет больше года (поначалу инкогнито), здесь он пишет свою книгу «Порабощенный разум». В майском номере журнала публикуется его манифест «Нет», мотивирующий его решение стать эмигрантом. Этот текст — в какой-то степени набросок некоторых страниц и сюжетов книги «Порабощенный разум», здесь уже появляются некоторые ключевые слова и словосочетания будущей книги (например, «Новая Вера»).
Название-тема-концепция книги Милоша напоминает — совершенно сознательно — писателей и мыслителей XVIII века, Века Разума. С XVIII веком, английским и французским, ассоциируется и жанр книги: Милош называет свою книгу «трактатом», точнее — это трактат-памфлет. Милош сознательно стилизует под авторов XVIII века и поэтику названий глав: «Альфа — или Моралист», «Гамма — или Раб истории» (ср. названия философско-сатирических повестей Вольтера: «Мемнон, или Человеческая мудрость», «Кандид, или Оптимизм»); а «восточный колорит» главы «Кетман» напоминает о «восточном колорите» философско-политической публицистики XVIII века (Монтескье, Вольтер, в России — молодой Крылов).
О порабощении разума писали Монтескье, Александр Поп, Радищев. Соответствующую строфу Радищева из его знаменитой оды «Вольность» Милош мог и не помнить. Вероятно, помнил строки ценимого им Александра Попа из поэмы «Опыт о критике», где английский поэт рассматривает перипетии разума за последние две тысячи лет, в частности, в Средние века:
With Tyranny then Superstition join'd,
As that the body, this enslaved the mind.
Тогда Тщеверие с Тиранством вшед в союз,
Как тело, так и ум стягчили игом уз.
Князь Сергий Ширинский-Шихматов (тот самый, из эпиграммы молодого Пушкина о трех стариках-архаистах: «…Шихматов, Шаховской, Шишков…») несколько утяжелил эти строки в своем переводе — и своим шестистопным ямбом вместо пятистопного ямба оригинала, и архаичной лексикой, но смысл передал очень точно, а утяжеленность его перевода вызывает лишь уважение и придает должный вес этой вечной теме.
У Монтескье в «Персидских письмах» о порабощении разума пишет один персиянин другому, размышляя о персидской деспотии: «У нас все характеры однообразны, потому что все они вымучены; мы видим людей не такими, каковы они на самом деле, а какими их принуждают быть. В этом порабощении сердца и ума слышится только голос страха…» Следующий абзац письма этого персиянина начинается словами: «Притворство — искусство у нас весьма распространенное и даже необходимое…» Эта мысль — о притворстве в условиях деспотии — один из лейтмотивов книги Милоша, содержание которой, по одному из его позднейших высказываний, — «анализ умственной акробатики восточноевропейских интеллектуалов, изображающих, что они принимают догмы сталинизма». Развернутому анализу этой «умственной акробатики», этого «притворства» целиком посвящена одна из самых блестящих и самых знаменитых глав книги — глава «Кетман».
В отличие от деспотий, известных Монтескье, новая деспотия XX века порабощает интеллектуалов не только страхом (или предложением карьеры: вспомним разговор при дворе в пьесе Шварца «Тень»: «надо его ку или у», то есть купить или убить). Интеллектуалов новая деспотия порабощает, как показывает Милош, едва ли не более всего убедительностью своей идеологии, своего «Метода», способного «все объяснить» и «придать смысл истории».
Две главы книги — первая и третья — «Мурти-Бинг» и «Кетман» — публиковались еще задолго до выхода книги, отдельно, в журналах, на разных языках. Глава «Кетман» и само слово «кетман», в толковании Милоша, стали знамениты — в Польше, в Европе, во многих других странах.
Глава «Мурти-Бинг» написана Милошем по мотивам книги Станислава Игнация Виткевича «Неутоление» (1932), один из разделов которой был фантастической антиутопией, оказавшейся, по Милошу, пророчеством. Виткевич писал о «пилюлях Мурти-Бинга», восточного мудреца, пилюлях, передающих «органическим» путем созданное им «мировоззрение» — синтез разных восточных религий. Это «мировоззрение» Мурти-Бинга составляет силу монгольско-китайской армии, уже господствующей от Тихого океана до Балтики и теперь движущейся на завоевание Европы. Страницы об этом составляют незначительную часть большой книги Виткевича. Аллегорический же смысл (и всемирную известность) «пилюли Мурти-Бинга» и «мурти-бингизм» получили в книге Милоша. В первой главе — а отчасти и во всей его книге — эти два словосочетания становятся одной из сквозных «метафор». Милош описывает, как польские интеллектуалы, «отчужденные», страдающие от этого отчуждения, жаждущие «быть в массе», тянутся к Новой Вере и принимают после долгих колебаний полную «дозу» мурти-бингизма.
В главе «Кетман» Милош разворачивает подробнейшим образом аналогию между мышлением и поведением восточноевропейского интеллектуала, находящегося под давлением Империи и Метода, интеллектуала, практикующего «каждодневное актерство», «постоянный маскарад», и актерством, практиковавшимся в столь же массовом масштабе в цивилизации ислама: «Там не только хорошо знали игру, проводимую для защиты собственных мыслей и чувств, но эта игра оформилась в постоянную институцию и получила название: кетман». Сведения об этом Милош почерпнул в книге французского дипломата, ориенталиста, писателя и философа Жозефа Артюра де Гобино «Религии и философии Центральной Азии» (1865, под «Центральной Азией» Гобино понимал Средний Восток, прежде всего Иран). Милош обильно цитирует Гобино на двух-трех страницах своей книги. «…Обладатель истины не должен подвергать свою личность, свое имущество и свое достоинство опасности со стороны ослепленных, безумных и злобных, которых Богу угодно было ввести в заблуждение и в заблуждении оставить…» В некоторых сектах ислама — преследовавшихся на протяжении десятилетий и даже столетий, но не исчезнувших, — принято было молчать о своих подлинных убеждениях. «Однако, — говорит Гобино, — бывают случаи, когда молчать недостаточно, когда молчание выглядит признанием. Тогда не следует колебаться. Нужно не только публично отречься от своих взглядов, но рекомендуется использовать любые хитрости, лишь бы обмануть противника. Исповедовать любую веру, какая может ему понравиться, совершать любые обряды, которые считаешь нелепейшими, фальсифицировать собственные книги, применять любые средства, чтобы обмануть… твоя заслуга в том, что ты сохранил себя и своих…»
