В перечислении всех причин резкого роста недоверия к руководству "новой России" нет смысла, поскольку это уже, увы, свершившийся факт. Главные из таких поводов названы и проанализированы на этой же странице газеты - а мы в заключение возвратимся к теме данной заметки.
Где недоверие - там опять опасение, опять волнение, страсти, страхи. Они всё те же - привычные, терзающие душу, не дающие нам покоя. Что будет завтра? Где работать? Где жить? Чем кормить семью? Чем платить за лечение? Как уберечь от беды детей? Как вообще сохранить ту землю, кроме которой у нас никакой больше нет?.. Одних, кто слабее, страхи парализуют. Других, еще не сломавшихся, заставляют искать пути к преодолению депрессии. Пути могут быть спокойными, взвешенными - но могут быть и отчаянными, на то ведь это и страх. А отчаянность, помноженная на недоверие к власти, - это уже без пяти минут ситуация, способная привести к страху совсем другому - со стороны самой власти. Ее счастье, что люди сегодня поразительно инертны: бойцы-старики уходят, их дети успели смертельно устать от постылой жизни, теперь подрастают внуки и правнуки. Захотят ли они жить в страхе - пока неизвестно. Что - если нет?..
Владислав Шурыгин ЦАРЬ-ГОЛОД
В детстве я любил рисовать дома. Сказочные, красивые дома. Я старательно прорисовывал их убранство - кровати, стулья, шкафы, полки. И в каждом доме обязательно рисовал кладовую, которую доверху набивал различными банками, бочками, ящиками, в которых, по моему замыслу, хранилась еда. И без этой кладовой дом мне казался уязвимым и пустым.
Сейчас я иногда вспоминаю это своё "творчество" и ищу ответ на вопрос, откуда у пятилетнего ребёнка был такой страх остаться без еды? Мы жили очень небогато, но голода я, конечно, не знал. Откуда же его страх возник во мне?
Может быть, он был заложен на уровне генов?
Ведь голодала моя мама. Родившаяся перед войной, она трёхлетней крохой оказалась с мамой и братом в оккупации. Её рассказы о том, как на поле выкапывали мороженую картошку и из неё пекли "тошнотики"; как до смерти сосед забил семилетнего мальчишку, забравшегося в дом и съевшего чугунок пустых щей; как по первой траве собирали и варили крапиву; как страшно отекали и пухли те, кто варил лебеду, навсегда врезались в память. Но ведь в пять лет я всего этого ещё не знал. И всё равно боялся голода.
Страх перед голодом, наверное, самый стойкий страх на Руси.
И при любых переменах он первым хватает людей за душу.
Отменят правители льготы, а люди, увидев в этом грозные знамения неблагополучия, начинают скупать муку и соль. Начинают разоряться банки, и в магазинах за подсолнечным маслом и сахаром выстраиваются очереди, как в горбачёвские времена. Полыхнёт на окраине военный конфликт, и снова люди спешат запастись продуктами так, словно большая война вот-вот накроет всю страну.
Страх перед голодом иррационален. Он не поддаётся анализу и осознанию. И чем дальше отделён человек от производства продовольствия, тем сильнее он укореняется в нём. Это крестьянин осенью, готовя хозяйство к зимовке, спокойно думает о том, что до следующего урожая ему хватит и хлеба и картохи; что сена для коровы до свежей травы вдосталь; что поросята к зиме вымахают в крепких хряков и мяса будет вдоволь, ещё и на продажу останется. А городской человек продукты берёт в магазине. Для него магазинные полки - это всё его хозяйство. С них он живёт, обменивая бумажки денег на живое молоко, хлеб и масло. И призрак вдруг опустевших полок, этот тот ужас, который преследует горожанина, как тень под солнцем.
Страх перед голодом гонит людей в деревню, к земле.
Это европеец, купив клочок земли и поставив на нём дом, выбирает, какой цветник разбить ему перед домом и что сделать за домом: корт или площадку для барбекю. Наш горожанин, будь он хоть инженер, хоть доктор наук, на участке о цветах думает обычно в последнюю очередь. А сначала надо вскопать грядки под лук и зелень, под морковку и капусту, а ещё обязательно отвести хотя бы пару соток под картошку, вдоль края пару-тройку яблонь посадить, а вдоль веранды крыжовник со смородиной. А потом каждые выходные к земле, на прополку, полив, чтобы осенью увидеть столь успокоительный бурт СВОЕЙ картошки, СВОЕЙ морковки, СВОЕГО лука. И, глядя на них, вдруг счастливо лизнёт сердце мысль: "Ну, теперь не страшно, перезимуем. От голода не помрём…"
И только молодёжь, которая лихие девяностые прожила в малом возрасте, непомнящая, что значит "дефолт" и невыплаты зарплат по полгода, едко посмеивается над родителями - чудаки, мол, интеллигенция, а в земле роются, как крепостные крестьяне. И ради чего? Ради пары мешков картошки, которая в любом магазине горами лежит за сущие копейки?
Хорошо им, они не голодали…
Александр Синцов СТРАХ ВОЙНЫ
Если бы проводился хит-парад русских поговорок, то в первой десятке всегда оказывалась: "Только б не было войны". Хотя присловью этому не так уж много лет. Родилось оно после Великой Отечественной. Не голод, не мор, не болезни, которые раньше уносили народа больше, чем любые ристалища, а именно война стала в последние пятьдесят лет главным антиподом жизни или просто отмерянного Богом срока существования всего того, что дышит и движется на земле.
Присловье это чисто русского происхождения. Хотя его могут согласно повторить в любой стране. Однако с самым глубоким вздохом, самым неоспоримым, безоговорочным значением, с самой горькой интонацией произнесут, пожалуй, только в России.
Страх войны природой своей имеет не соглашательское малодушие. "Только б не было войны", - не критерий в дипломатии. "Только б не было войны", - это страх перед собственной насильственной, преждевременной смертью в процессе убийства себе подобных. Сколько моральных калек приходило с фронтов живыми и невредимыми физически. Они, рожденные для звуков сладких и молитв, погибали в первые годы мира, убитые духовно страхами войны.
И в наши дни тоже любое героическое, патриотическое шевеление в Кремле, любой хмурый взгляд в сторону границ, любое жесткое слово власти в адрес других стран напрягает тертого, битого русского человека. С одной стороны, конечно, ему тоже хочется выглядеть мужественно, показать кое-кому кузькину мать в ответ на свои явные и мнимые обиды. Но с другой стороны, он остерегается кровавой бойни, страх перед которой живет в его генах, памяти, в фотографиях погибших родственников. Уже и самым молодым помнятся взорванные дома в Москве и Волгодонске. И они напрягаются, представляя, как рушится их дом, как они сами, их семьи расплющиваются бетонными плитами, перетираются в этих жерновах в кашу.
Этот страх никуда не исчезает, а лишь притупляется с течением времени. Личное усилие воли способно только дать человеку возможность набрать прежний "довоенный" темп жизни, внешне быть невозмутимым. Но лишь время, годы рассасывают рубец.
Пошли, повоевали в Грузии, а в затылок, чувствовали, наводился прицел из-за океана. Казалось, даже заметили мы, как дрогнули наконечники американских ядерных ракет в порыве перенаводки на наши города (вносились изменения в программы). Страхом перед очередной большой войной пробило тогда по всему миру. А по нам - с особой силой.
Вроде всё обошлось, вздохнули свободно. Но тут накатил кризис, и замаячила перспектива снова усмирять вспыхнувший на волне социального недовольства, многоплеменный Кавказ.
Бывалые люди очень боятся возобновления войны на улицах больших и малых российских городов, когда в условиях дефицита ресурсов под знаменами нового передела собственности, снова, как в начале 90-х, будет открыт огонь на поражение. Только вместо пресловутой братвы в окончательных разборках будут участвовать представители различных силовых ведомств.
Но есть еще один тип войны, который уносит жизни сотни тысяч соотечественников в год. Это война русского народа с самим с собой, посредством водки. Сколько еще в ближайшем будущем русских мужиков, потеряв из-за кризиса работу, с тоски ударятся в пьянство, а затем падут жертвами этой "неизвестной", но тотальной войны? Об этом и думать не хочется.
Владимир Архангельский УГРОЗА РАЗВАЛА
Когда несколько лет назад я оказался в Ханты-Мансийске, многие близкие охали, мол, как далеко занесло. А ведь было всего-то три часа лёта. Большая часть страны сфинксом лежала восточнее. Я смотрю на карту России, и меня переполняют волны дикой гордости. Я почти физически ощущаю свою принадлежность к фантастической стране с одиннадцатью часовыми поясами, множеством климатических зон, тьмой народов и культур. Радиоточка в Москве пикает три часа дня - в Петропавловске-Камчатском начинаются новые сутки.
Что сегодня скрепляет воедино Большое Русское Пространство? Весьма противоречивая и относительная воля Кремля? Язык и кровь? Ощущение истории? Или телевизионная зондеркоманда "Фабрики звёзд" и юмористов?
