"Глазами народа" – это замечательно, и даже не каждому талантливому писателю дано видеть жизнь "глазами народа". Но народ-то больно разный у нас пошёл нынче. И не только в городах больших, но и в деревеньках дальних-предальних. И Чикатило вышел прямиком из нашего с вами народа, не с луны свалился. Вот всю эту нынешнюю правду народную и о народе Пётр Краснов пишет по-бунински беспощадно и в то же время со скрытой жаждой света… Что видит вокруг себя в жизни народной, то и пишет. А видит-то он довольно много. И если радости в его поздних повестях маловато, любви маловато, то значит, и в самой действительности, окружающей его, полно чёрных красок. Разница между ним и, к примеру, каким-нибудь Дмитрием Быковым, в том, что Дмитрий Быков народ чернит с удовольствием, презирая и отчуждаясь от него, а у Петра Краснова самые жуткие сцены из "Новомира" или "Колокольцев" написаны с болью и состраданием, с гневом за такое часто постыдное состояние народа. Впрочем, он и сам, в отличие от его осветляющих критиков, пишет о себе и своих замыслах всю правду: "И раньше так называемая "деревенская проза" не была у нас каким-то там "кантри", тематико-стилистическим заповедником, а говорила, кричала о назревших проблемах и неладах общенародной, а не только одной деревенской жизни – и оказалась, к несчастью общему нашему, права. А тем более сейчас, когда "реформы" … превратили всю остатнюю, обкорнанную историческую Россию в одно необозримое "поле бедных" с непроходимыми бурьянами всяческого люмпенства… Если же говорить о сдвигах, то да, есть – в сторону окончательной, как кажется, деградации… И потому в тупик, в ступор какой уж год заходит жизнь в деревне, с повальным пьянством, с воровством друг у друга уже, со стремительным старением, выбыванием последней рабочей силы. Моё родное Ратчино – большое степное село, какому бы жить да жить, – выглядит сейчас куда хуже, чем тридцать лет назад… Вместе с деревней, колыбелью народной, мы теряем не кого или чего-нибудь – себя… Мы её неизбежно утратим, превратим в полубродячее, вконец деградированное квазинаселение…" Вот об этом квазинаселении, об этом деградированном люмпенстве пишет всё горше и горше в повестях и рассказах народный русский писатель Пётр Краснов, но из последних сил, из последней боли своей выискивающий в людях последнюю надежду, последний "свет ниоткуда".
Конечно, можно и мне прикинуться ещё одним "ериком потайным" и написать о якобы самоотверженном герое Ерёме из повести "Новомир", который ринулся в огонь, спасая одного убогого и одного явно пропащего прохвоста. Можно вполне справедливо винить окружающий мир, никчемные власти и сделаться ещё одним защитником и оправдателем беспробудного пьянства Ерёмы. Да вот только не понять, почему сам герой-то, не считаясь со своими книжными "оправдателями", как бы добровольно и смерть себе предпочёл. Сам-то герой, "нынешнюю жизнь за жизнь не считая", ведёт себя по отношению даже к соседям или к родной жене угрюмо и оскорбительно. Получается, что и не подвиг он совершал, спасая из огня никчемных, в общем-то, людишек, не из жалости к ним, таким же, как он сам, "нелюдям". (Да и что хорошего дальше ждать тем же деревенским жителям от спасённого Ерёмой разбойного и лютого Киряя? Зарежет кого-нибудь, сожжёт по дури и без жалости.) Потому что жизнь свою никчемную, или "нежить", как выразился Максим, отдыхающий горожанин, наш герой Ерёма не желал продолжать. Может, в этом и было настоящее геройство его. В отказе от своей "нежити". И народ не поразился этим поступком Ерёмы, не из-за присущего ему благородства или героизма, а потому, что так и жил Ерёма в постоянном неведении о добре и зле в жизни своей, с тех пор, как потерял веру в себя. "И никто отчего-то не удивлялся, почему Ерёма именно, а не кто иной пошёл, ведь набежало и мужиков тут же, ну, пошёл и пошёл…" Вроде бы у мужиков и забот и хлопот хватает, а Ерёме-то, что жить, что "нежить" почти едино. Вот и решился за блаженненького и разбойничка пострадать, за них как бы и смерть свою принять. Тем и перечеркнуть всю свою былую "нежить". Сгорели в огне вместе с героем все его беды и пакости. Он как-то простодушно, без героизма всякого взял и "очистился". И никто не знает, примут ли там на небе такое "очищение".
Герои прозы Петра Краснова последних лет – это герои последней черты.
Вот такие сначала подробности бытовые живописные, а затем обобщения чуть ли не мировоззренческие определяют всё красновское повествование. Он-то сам, писатель Пётр Краснов, как бы и не над народом никогда, а среди него, и себя самого также в "одичаловке" и в "нахлебничестве" обвинить готов. Его герои новой прозы – живут как все, а живут нынче все и в деревне нашей глубинной отнюдь не по нормам стародавней нравственности. Если нынче и "земля не помнит, где овины стояли – там речушка в кустах путается…"
Вроде бы и деревенская у него проза, самая народная. Но какая-то деревня уже нынче не та, и народ иной пошёл. Как-то в праведники, подобно Ивану Африкановичу из беловского "Привычного дела" или же Матрене из солженицынского рассказа, этих героев не отнесёшь. Я бы согласился с мнением своего друга и коллеги Валентина Курбатова, который видит в прозе Петра Краснова горькое завершение слова о судьбе народной. "Он вернулся, потому что не мог переменить Господня замысла о себе, судьбы своей, того, что подлинно было написано на роду. Надо было кому-то досмотреть судьбу русской деревни и её сыновей до того зыбкого предела, перед которым поставит их своевольная история последнего времени. Он пришёл, когда "деревенская проза" своё дивное, лучшее, святое, необходимое народной душе слово уже сказала… Пётр легко нарушит здесь все законы устоявшихся жанров, чтобы только побольше уберечь из уходящего мира… Смирение и жестокость, православие и язычество смешаются в его деревне, как и в нём самом…"
Как говорит герой фильма "Бумер": "Не мы такие, жизнь такая…" А дело писателя – замечать эту самую "такую жизнь" во всей её подлинности, но всё-таки стараясь разглядеть реальный свет в этой "такой жизни". И "злой писатель Пётр Краснов" на самом деле находит в своей прозе свет, "свет ниоткуда". Так и называется его чудный и жесткий одновременно классический рассказ "Свет ниоткуда". Среди самой мертвящей действительности, давясь этой гнилью наших перестроечных лет, находит он не придуманный, а реальный "свет ниоткуда", который рождается в нас самих и не даёт нам окончательно уйти во тьму.
На мой взгляд, так глубоко, как Пётр Краснов, в последнее десятилетие, пожалуй, никто в народную жизнь не всматривался. Зло так лезло наружу во всём своём разнообразии и многоцветии, что писателю оставалось нанизывать на свой сюжет наиболее приметные черты его. Но, продемонстрировав своему читателю все причуды мирового зла, описав с отвращением полубродячую массу люмпенского населения, отбитый от крестьянской трудовой жизни, задичавший межеумочный сброд, Пётр Краснов, уже не как публицист, а как тончайший художник, в этих извивах нынешней бездны стал выискивать некую "удерживающую силу". Ибо – он в этом уверен – суть любого талантливого художника не в разоблачениях и проклятиях, а в поисках своего художественного, а значит, и Божественного противостояния этому злу по самой природе своей.
И на самом деле, не будь этой "удерживающей силы", которую различить может лишь художник, мастер, творец, сопричастный Божескому началу, давно бы уж зло победило, и земля прекратила своё существование. Добро по всем силовым характеристикам – слабее, и не столь воинственно, и всё же что-то ломит и останавливает силу зла. И чем пристальнее вглядывается в человека писатель, тем вернее находит он порой неизвестно даже и в чём "удерживающую силу".
Советую читателю повнимательнее отнестись к самой загадочной повести Петра Краснова "Колокольцы". Пожалуй, это из лучшей классики метафизической прозы ХХ века. Повесть эта легко сравнима с той же "Осиной фабрикой" англичанина Иена Бэнкса или же с латиноамериканской прозой Борхеса. Из нашей прозы последнего времени на ум приходит разве что "5/4 накануне тишины" Веры Галактионовой. Впрочем, Пётр Краснов и Вера Галактионова, пожалуй, и выделяются из общего потока современной отечественной прозы. Конечно, эта проза не для лёгкого поверхностного чтения. Да и агрессивности в её ассоциациях, её неприятии зла живой жизни, её ненависти ко всему миру, явленной через старческие видения главного героя "Колокольцев", в повести с перебором; она вполне может оттолкнуть многих читателей. В старческом бреду перед героем повести проходит всё: и война, и раскулачивание, и немецкие, а затем и советские послевоенные лагеря, и с каждым этапом жизни нарастает его ненависть и его злость. С неприязнью на него смотрит иногда и сам писатель, но у читателя не возникает вопроса, откуда такая злость, откуда такое неприятие мира, такая ненависть ко всем окружающим. Жизнью это и рождено.
