[* Среде, обстановке (франц.). *]
Во время моего первого визита в Ясную Поляну в 1899 году там находились граф и графиня, их дочери Татьяна и Саша, сыновья Сергей и Андрей (*), жена последнего (графиня Ольга) (**), графиня Мария (сестра графа), М. Ге, добровольный секретарь Толстого и сын знаменитого русского художника (***), который сам был близким другом Толстого, и М. Шарль Симон, переводчик сочинений Толстого на французский язык (****). Граф Сергей посетил меня в Торонто, когда приезжал в Канаду посмотреть, как смогут там устроиться духоборы; других членов семьи я видел впервые. Семейная жизнь Толстых в тот период меня просто очаровала. Позже я расскажу о деликатных и непростых причинах несчастья семьи в последующий период, сейчас же изложу впечатления от 1899 года. Вся семья относилась ко мне не просто с чрезвычайной любезностью, она приняла меня в свой состав, считая совершенно естественной прочную и доверительную дружбу. Среди членов семьи было три женщины, чьи внутренние достоинства особенно привлекали меня. Ими были графиня Мария, монахиня, и графини Татьяна и Ольга. Первая была в то время женщиной шестидесяти восьми лет. На семейной фотографии, снятой графиней Софьей, ее черты лица сильно напоминали черты Савонаролы. Она была духовным лицом, ее взоры были обращены к Реформации (*****). Однажды днем, когда Толстой отдыхал, я воспользовался случаем подробнее расспросить Ге о принципах толстовского коммунизма. Сейчас я уже не могу точно вспомнить, что он мне говорил, но один раз в ходе общей беседы ответил на замечание присутствовавшей графини Марии цитатой из Толстого, причем произнес ее так, будто мнение Толстого было неоспоримо. Графиня Мария поднялась из-за стола, вокруг которого мы сидели на веранде, и, подойдя к двери, вскинула руку жестом трагической актрисы. Перейдя с французского, на котором говорила, она с жаром воскликнула на родном русском: "Сколько бы я ни любила своего брата, я скорее поверю словам св. Августина и св. Павла, чем ему".
(* Толстой Андрей Львович (1877 - 1916) - автор воспоминаний "О моем отце". См. "Яснополянский сборник" (Тула, 1965, стр. 127 - 138). *)
(** Дитерихс Ольга Константиновна (1872 - 1951) - первая жена А. Л. Толстого (1899 - 1906). **)
(*** Ге Николай Николаевич (Миколай Миколаевич; 1857 - 1940) - учитель, друг семьи Толстого. ***)
(**** Ошибка. Речь идет о Шарле Саломоне (1862 - 1936), профессоре русского языка в Париже, редакторе журнала "Musee social". ****)
(***** Мнение автора об "обращенности к Реформации" сестры Толстого не подтверждается другими источниками. *****)
Графиня Татьяна поразила меня схожестью характера со своим отцом более других членов семьи. Помимо этого она обладала практическим даром, которым не обладали ни ее отец, ни мать, а если даже и обладали, то не проявляли его. Оказалось, что графиня Ольга, жена Андрея, сочувствует идеям своего свекра. Это была красивая молодая женщина, хорошо образованная и очень умная. Графиня Софья (Соня) Андреевна Толстая, nee [*] Берс, жена Льва Николаевича, дочь дворцового доктора в Москве, немца по происхождению, была на шестнадцать лет моложе своего супруга. В ее жилах было мало славянской крови, а в характере - славянских черт. Она проявляла крайнюю любезность и гостеприимство ко мне, однако я почувствовал в ней желание властвовать над другими. Это проявилось в совсем незначительном эпизоде. Однажды днем графиня и я сидели на веранде. Она шила и разговаривала, а я курил. После некоторой паузы она сказала мне: "Не думаете ли Вы, мистер Мэвор, что слишком много курите?" [**] - "Возможно", - ответил я, бросил сигарету через балюстраду и замолчал. Она что-то мне говорила, на что я отвечал односложно. Вскоре она сказала с долей лукавства: "Мистер Мэвор, вы можете курить". Я достал портсигар, закурил сигарету, и мы живо и весело начали беседовать. В отличие от других дам, а также Ге и Симона, графиня не рассуждала о жизни и общественном прогрессе, однако всегда была приятной, оживленной и умной.
[* Урожденная (франц.). *]
[** В Ясной Поляне, за исключением Толстого, Ге и женщин, много курили. (Примеч. Дж. Мейвора.) **]
Как-то в сырой ненастный вечер, когда сильный дождь бил по окнам, Толстой и я играли в шахматы. Около одиннадцати часов Андрей поднялся наверх и сказал отцу, что молодой человек, промокший насквозь, пришел пешком и хочет поговорить с ним. Толстой спустился вниз и вернулся через четверть часа. "Интересный молодой человек, - сказал он. - Хочется, чтобы вы познакомились с ним утром. Он рассказал, что родом из Одессы, получил в наследство состояние и под влиянием моих сочинений и после чтения Священною Писания решился довести до конца то, что другой юноша, совершивший "великое отречение", так и не осуществил. Он роздал все, что имел, бедным и стал вести бродячий образ жизни и проповедовать Евангелие. Из Одессы он пришел в Ясную Поляну (расстояние, составляющее около пятисот миль) для того, чтобы сообщить мне, что сам я не живу жизнью Христа и даже не живу в соответствии со своим учением". Я заметил, что такое поведение предполагает умственную болезнь. "Ну нет! сказал Толстой. - Все мы, русские, такие". Я не стал спорить, ибо даже если бы сослался на мысль Канта, что если каждый станет странником, - то производство остановится и жизнь общества станет невозможна, я получил бы от Толстого ответ: "Последствия нас не касаются". Поэтому мы возобновили игру. Молодой человек из Одессы был гостеприимно принят и размещен в маленьком доме, примыкающем к большому помещичьему. Мне пришло в голову, что, высказав свои соображения, он, весьма вероятно, уйдет рано утром. Поэтому я встал где-то между пятью и шестью часами и отправился к гостю, но он уже ушел. На рассвете он постучал в окно дома, где жил Шарль Симон, сказал; "Шарль-француз, я ухожу", - и ушел, чтобы нести свое "Евангелие" другим. Меня удивило, что Толстой не стал подробно обсуждать этот случай, хотя он так живо соответствовал его собственным призывам. Накануне вечером он вполне искренне хотел, чтобы утром я познакомился со странником; а на следующий день, вероятно, подумал, что поскольку гость не может рассказать о себе сам, то и обсуждать нечего. К тому же он был одержим муками творчества и не был склонен думать о странствиях. Толстой был совершенно прав, полагая, что образ мышления одесского паломника был типично русским. Вообще среди русских существует склонность к бродяжничеству. Эта склонность, вероятно, имеет свое происхождение не в кочевом образе жизни первобытного скифа, а в реакции против незыблемой крепостной зависимости, которой каждый крестьянин еще недавно был накрепко привязан к своей родной земле. Кочевой образ жизни возможен в Монголии, где много земли и мало людей. Там, где население достигает определенной плотности, кочевой образ жизни становится невозможным, за тем исключением, когда люди, ведущие кочевой образ жизни, являются ворами или нищими. Другими словами, "уход" одесского паломника был типичным для русских. Когда русский приходит к твердому убеждению в чем-либо, его обычай - действовать немедленно, не считаясь с последствиями. С западноевропейской точки зрения, русским не хватает сдержанности, предусмотрительности, добросовестности и уважения к другим. Чрезмерная, неподобающая простота некоторых людей вызывает растущую сложность у тех, кто осознает свою ответственность за все, что происходит в обществе. Возможно, основой недостатков русского характера является эгоизм - не составляющий, конечно, монопольной особенности русских. Каждый день посетители, влекомые любопытством или подлинным интересом к Толстому, поднимались по "прешпекту"; однако, за исключением паломника из Одессы, большинство из них могли видеть его лишь издалека, когда он находился в саду, который немного был виден с "прешпекта". Незадолго до моего приезда Толстого посетил Чезаре Ломброзо (*), итальянский криминалист. Он произвел очень неблагоприятное впечатление на Толстого, которое усугубилось заслуживающим особого внимания случаем, о котором Толстой рассказал мне. Молодой русский дворянин из прекрасной семьи, с превосходной репутацией, хорошо известный Толстому, гостил в Ясной Поляне во время визита Ломброзо. Когда Ломброзо уезжал, этот молодой человек вызвался проводить его до железнодорожной станции, чтобы купить ему билет и договориться об отправке его багажа, так как Ломброзо не говорил по-русски. Приблизительно неделю спустя молодой человек получил письмо от Ломброзо с обвинением его в краже банкноты в сто рублей из бумажника, переданного ему для оплаты билета. В письме далее говорилось, что, если эта сумма не будет немедленно выслана по почте, дело будет передано полиции. Молодой человек принес письмо Толстому, который сказал мне, что обвинение было просто смехотворное и что его друг совершенно не способен совершить кражу. Естественно, молодой человек был возмущен. В письме к Ломброзо, отвергая обвинение, он предположил, что тот просто потерял деньги. Хотя требуемая сумма была значительна, но, чтобы покончить с этим делом, он вложил в конверт сто рублей. Если же, добавлял он, Ломброзо обнаружит, что деньги не утеряны, то их следует передать на какое-либо благотворительное дело. Казалось, Толстой не был уверен, что молодой человек прав, поступая таким образом, но он хорошо понимал неправильность и неуместность обвинения Ломброзо. Впоследствии из воспоминаний, опубликованных уже после смерти Ломброзо, стало известно, что в последние годы из-за атеросклероза разум его помутился и потерял уравновешенность.
