Башня стала самым притягательным сооружением выставки. Плата за её смотровые площадки вскоре компенсировала расходы на строительство. Её не решились сносить. Она обессмертила имя Эйфеля, сделалась символом Парижа, а настоящий автор, «её отец», был забыт. Кехлен на 23 года пережил своего нещепетильного патрона и умер в безвестности в 1946 году. Впрочем, как утверждал Наполеон, «выиграл сражение не тот, кто дал хороший совет, а тот, кто взял на себя ответственность за его выполнение и приказал выполнить».
Башня стала символом. У подножия ее начинаются многие манифестации – прогрессивные, умеренные, самые реакционные. Недавно здесь промаршировали муниты – агенты Ассоциации за унификацию мирового христианства.
Перед приездом Горбачева в Париж (того самого первого официального в западные страны, «…чтобы снимать наслоения предыдущих лет…»), как утверждает журнал «Нувель обсерватер», муниты зафрахтовали дирижабль для сбрасывания листовок. Около миллиона долларов было истрачено сектой Муна на срыв встречи в верхах. Однако встреча прошла успешно, и наш совместный космический проект – один из её плодов.
Направляемся к Сене. Это от нас недалеко. Справа Дом инвалидов. По-французски название для нас странновато – Отель Инвалидов. Отель для одного. В саркофаге из цельного красного карельского мрамора (а французы пишут – из финского) покоится прах Наполеона.
Подходим к Сене. Через Сену в пределах Парижа перекинуто более тридцати мостов. Самый старый из них Пон Неф – Новый мост, построенный ещё при Генрихе IV. А действительно новый – Александра III заложен в 1896 году, во время пребывания в Париже Николая II. Он очень наряден. Идём по нему, разглядывая множество позеленевших фигур. Столбами опорами он чуточку родственен нашему Крымскому мосту.
Ну как не вспомнить здесь ВГИКовский маленький просмотровый зал, где мы познакомились с «Аталантой» Жана Виго. Именно в нём наряду с героями, на равных участвовали и парижские мосты. Да, фильмы не раз и не два водили нас на свидание с Парижем. И с Эйфелевой башней в «Париж уснул», в «Воображаемом путешествии» с химерами Нотр-Дама. «Большая прогулка» подарила нам Париж с высоты птичьего полёта. Так и тянет добавить к ним клеровский «Под крышами Парижа». Но нельзя, у Клера – павильонный фильм. И если из всех выбирать, то самое сильное впечатление оставили у меня мосты Виго.
Спешим к себе, на нашу скромную Ожеро. Восемь французских букв передают ее название и всего пять – русских.
Нас ждет красивый автобус. Начинается первый рабочий день. Заезжаем за медицинской группой. Она разместилась неподалеку, в маленькой гостинице «Божанси». Автобус въезжает в узенькую рю Дувивьер. И здесь слева и справа, залезая колесами на тротуар, выстроились ряды по-французски кургузых автомобильчиков.
Выделяется крошка «остин», имеющий старомодно-элегантный вид.
Владельцы спешат, выводя автомашины из ночных шеренг. На бульварах машины выстроились в три ряда.
У богатых собственные гаражи и въезд. Суют специальную магнитную карточку в щель у ворот или подмигивают фонарем фотоэлементу и «сим-сим» – автомат распахивает створки ворот или уносит их в сторону.
По утрам синеблузые полицейские, обычно женщины в синих форменных платьях и авантажных шляпках, которые у нас отличили бы самых смелых модниц, подкладывают под дворники машин квитанции. Что это: штраф, предупреждение или установленная за парковку на улицах плата? Не знаю. Дворники некоторых машин прижимают вороха бумаг.
Пересекли Сену. Шофер-югослав везет нас в центр исторического Парижа. Здесь, рядом с Лувром, на плато Бобур, где столь недавно красовались павильончики центрального рынка – «чрева Парижа», разместилось здание КНЕСА – Национального центра космических исследований Франции.
«Поднимайтесь на третий французский этаж», – отправляли нас в лифтах француженки-переводчицы, что означало четвертый, потому что первый, как правило, вспомогательный, нулевой. У улиц это этаж магазинов и магазинчиков, парикмахерских, ресторанчиков, угловых и выступающих стеклянными кристаллами brasserie, ведущих родословную от пивной. Над ними на жестком парусиновом тенте желтым по красному написано название, а иногда и кухня – японская, антильская, вьетнамская или, как называют у нас, «дары моря», а у французов «фрукты моря» – «Фрюи де мер».
– Вы привезли нам солнечную погоду, – сказал, открывая встречу, заместитель директора КНЕСа Даниель Саккот. – В Париже до этого стояла довольно-таки серенькая погода. Теперь же вы видите небесную голубизну.
Так и пойдет в дальнейшем: при встрече первые официальные слова с французской стороны, как правило, о погоде.
– Нам кажется, этот проект внесет голубой период в наши отношения.
Саккот – руководитель прошлого проекта. В короткой речи он пожелал успешного старта новой программе, доверия ее участникам.
Выступает мадам Тулуз. Ей поручено руководство проекта с французской стороны. Она невысока, худа, у нее иссиня-чёрные волосы и острые черты лица, одета в свободное платье и говорит только по делу.
– …Мы постарались представить все данные для обсуждения постановки наших модулей… обсудить технический календарь… мы просим довериться нам…
Интересное дело, в зале в основном мужчины, а руководитель проекта хрупкая женщина, и её хочется поддержать и защитить. В другом совместном проекте «Вега» по изучению планеты Галлея техническим руководителем с французской стороны опять-таки была женщина – Озет Рюнаво из Тулузы. «Очаровательная женщина, – писали наши газеты, – высококвалифицированный инженер, мать троих детей…».
Мадам Тулуз сообщает график предстоящих работ: разбиваемся на группы и тут же, в КНЕСе начинаем обсуждение.
В жизни я – невнимателен, но здесь меня не покидает странное ощущение. Оно, должно быть, связано с видом мадам Тулуз. «Господи, да она беременна. Ничего себе, хорошенькая история».
Слушаю. Совместный проект называют дальше «новым приключением». Французы вообще падки на приключения, во все концы света толкает их любознательность и исследовательский зуд: в глубины Атлантики, в трюмы лайнера «Титаника», в бразильскую сельву на дирижабле, с которого они спускаются в недоступные места. И вот теперь «приключение в космосе», новая афера, потому что по-французски дело и афера – одно и то же слово.
«Ай-яй-яй», – я вспоминаю, что пропустил телепатический сеанс. С запозданием в четверть часа посылаю условленную телепатограмму. Верю ли в мысленные контакты? И да, и нет. Всю жизнь живешь в ожидании хоть какого-нибудь чуда, но в нашей жизни чудес не бывает.
В перерыве кофе и соки прямо в вестибюле КНЕСа. Мимо идут неторопящиеся сотрудники. Прошел, улыбнувшись, академик Лионс, математик, недавно избранный президентом КНЕСа.
Расходимся по комнатам. Кто-то сказал: в такую жару в костюмах и галстуках в Париже – русские или американцы. И верно, мы в костюмах, а французы в кофтах и курточках. Разговор продолжается в большой комнате, уставленной голыми «лабораторными» столами. Основными «забойщиками» с французской стороны выступают Лабарт и Мамод. Выражаясь языком проектной документации, они подобны по габаритам – невысокие, крепкие, спортивноустойчивые. Мы узнаем позже, что Лабарт и вправду спортсмен. Левый крайний и президент футбольного местного клуба.
Темноволосый и темнокожий, с курчавой бородой, Мамод – выходец из Мадагаскара. С живыми, яркими, искрящимися глазами, с энергией, скрытно присутствующей, он отличается от Лабарта. Тот дипломат. По происхождению из Прованса, по месту рождения – парижанин, он сдержан, приветлив, не унывает; готовый высмеять всё, в работе он весь внимание, хотя ирония постоянно присутствует в уголках его глаз и губ. Одет он извечно в излюбленные кофточки, и хотя рубашки – разные, на них обязательно присутствует крокодил. На синей курточке серый крокодил с поджатым хвостом и широко разинутой алой пастью, на серой кофточке и на рубашках – зелёные. Торговый знак престижной фирмы «Лакоста» присутствует у Лабарта на всём.
Потом шутили, что Лабартом скуплены все крокодилы Старого света, называли его повелителем крокодилов. Но все это будет потом. Пока же Лабарт и Мамод поступают на редкость одинаково – достав большие тетради в клетку, они начинают вписывать в них буквально всё с видом прилежных учеников. Любой вопрос заносится сначала в тетрадь аккуратным почерком. И как не шутили мы, называя тетради «талмудами», полным собранием сочинений, интересуясь: «а это который том?», как не спешили порой, ими в этих тетрадях каллиграфически фиксировался каждый вопрос.
В сеансах связи с космической станцией бывают моменты, когда все, что не говорится, сопровождается эхом, и это мешает с непривычки. В разговоре через переводчика получается нечто похожее. Не всегда веришь, что тебя поймут, и тянет на повторы. Хуже, если по ходу дела переводчик редактирует тебя. Иногда он ценит в себе специалиста и пробует разобраться и этим тормозит разговор.
