И вот дороги их снова пересеклись.
Директория задумала поход в Италию. В план его подготовки, составленный Бонапартом, входила «мобилизация всех сил республиканской партии страны»: итальянские патриоты должны были помочь французам овладеть Италией. Тогда-то генерал и вспомнил о Лоране, рассчитывая на его помощь в деле пропаганды своих намерений. Лоран, раскусивший суть игры, решил использовать её для освобождения страны от австрийского ига и приближения революции. Но, уже прочно связав себя с «Заговором Равных», он не смог покинуть Париж,
Поездка в Италию не состоялась.
Вместо этого были новый арест, Вандомский процесс, долгие месяцы заключения в Шербурской крепости…
13
…Сразу же после переворота 18 брюмера Наполеон вызывает Лорана в Париж.
Первый консул встречает товарища былых мечтаний посреди роскошного кабинета. Алый мундир его обильно расшит золотом. На лице светится горделиво-снисходительная улыбка.
— Ну вот мы и снова вместе, — говорит он. — Надеюсь, с заговорами и мятежами покончено? — И, не дожидаясь ответа, добавляет: — Думаю, теперь мы поладим.
Глядя на этого разжиревшего, самодовольного властелина, ещё недавно игравшего в революцию и превозносившего равенство, Лоран чувствует, как гнев подступает к горлу.
— Сомневаюсь, — сухо отвечает он.
Наполеон удивлённо вскидывает брови. Он ещё не верит услышанному. Всё ещё продолжая улыбаться, он спрашивает:
— Это почему же?
— Потому, что я борюсь и буду бороться за свободу, а вы губите её, — спокойно произносит Лоран.
14
К сожалению, ничего этого не было: ни подобной встречи, ни подобного разговора.
Это был всего лишь плод воображения Лорана.
Не так был прост Наполеон, чтобы дать ему, Лорану, одержать моральную победу над собой. Придя к власти, он не только не вызвал к себе своего прежнего земляка и единоверца, но словно бы забыл о его существовании — он даже не ослабил тюремного режима заключённых по делу Бабефа.
Пришлось напоминать. Объяснять. Требовать.
Лишь после многочисленных и резких протестов Лорана его и других перевели на более лёгкий режим, на остров Олерон. А с 1806 года ему разрешили жить в Женеве.
Под полицейским надзором.
Между тем в Париже всё шло именно так, как он и предвидел.
После взрыва на улице Никез, организованного англороялистскими заговорщиками, Бонапарт обрушился на остатки монтаньяров и Равных: были обречены на ссылку 182 патриота, в том числе Россиньоль, Массар, Фион, Лепелетье, а вдовы Бабёфа и Шометта подверглись аресту. Когда в Государственном совете кто-то осмелился протестовать против необоснованных репрессий, Бонапарт оборвал неосторожного грубым окриком:
— Неужели нас принимают за детей? Неужели думают увлечь всеми этими декламациями против эмигрантов, шуанов, священников?… Или хотят, чтобы я составил правительство во вкусе Бабёфа?…
Во вкусе Бабёфа… Вскоре после этого в официальных документах было запрещено обращение «гражданин» и исключена формула «салют и братство», которой раньше заканчивались деловые письма… Какое уж тут «братство»!..
Оставалось одно: бороться.
Бороться? Ему, изгнаннику, без средств, без перспектив, бороться с всесильным императором, завоевателем Европы, мечтавшим о покорении мира?
Лорана никогда не смущали масштабы — главное было чувствовать свою правоту и правоту дела, во имя которого борешься.
15
Он пододвинул одну из пожелтевших тетрадей и, полистав, нашёл нужное место.
…В тот день благодаря своему человеку в полицейском аппарате департамента Леман ему стало известно: 21 февраля 1807 года префект департамента писал в Париж, жалуясь, будто новый обитатель Женевы «господин Камилл» (под этим именем скрывался в то время Лоран), «зарабатывающий уроками музыки и итальянского языка», ведёт себя крайне подозрительно, являясь постоянным центром притяжения «для многочисленных революционных элементов», что беспокоит мэра города. Донесение было довольно кратким и заканчивалось просьбой убрать смутьяна из Женевы.
Лоран вспоминал. Нет, эта просьба уважена не была. На первых порах парижские полицейские не придали значения подозрениям и тревоге местных властей. Да и «господин Камилл» вёл себя довольно осторожно…
О, он умел быть осторожным. Он безошибочно угадывал своих людей и устанавливал с ними связь. Именно в ту пору он познакомился, а затем и подружился с Жаном Пьером Маратом, женевским часовых дел мастером, братом великого трибуна. Для окружающих Марат был добропорядочным буржуа, вполне забывшим традиции Друга народа и тихо занимающимся своим тонким ремеслом. Но Лоран сразу почувствовал, что живёт в душе этого спокойного человека, какое неугасимое пламя горит в его сердце. Тогда же он близко сошелся с Вийяром, прежним членом революционного муниципалитета Лиона, отставным офицером Терре, ненавидевшим новый строй, и опальным генералом Лекурбом, мечтавшим о свержении императора…
Какое-то время ему удавалось действовать в полной тайне. Его окружали надежные и преданные общему делу товарищи, такие же осторожные в делах конспирации, как и он сам. И если полицейские ищейки в конце концов всё же кое-что пронюхали, то это были лишь крохи подлинной действительности…
Пропустив несколько листов, Лоран остановился на одном, помеченном 18 марта 1811 года. Это была копия доклада комиссара Женевы префекту департамента Леман. В ней канцелярским языком излагалось, как «господин Камилл» стал председателем тайной масонской ложи, «которая группирует людей, преданных идеям революции». «Мне сообщили, — писал комиссар, — что эта знаменитая ложа каждый месяц празднует один из периодических праздников, некогда установленных якобинцами, причём каждый раз сам Камилл выступает с «программной речью». Комиссар утверждал далее, что ложа Камилла, называемая «Обществом искренних друзей», посягает на установленные порядки и все остальные ложи Женевы действуют в полном согласии с ней…
Да, пока это были лишь крохи подлинной действительности; местные власти ещё не догадывались, что «Искренние друзья» собираются по ночам вовсе не ради «якобинских праздников», что в основе их общества находится боевая организация филадельфов — одна из главных тайных республиканских организаций Франции, имеющая ответвления в других государствах Европы, и что целью их является свержение существующего режима…
Потом они начали прозревать. Ложа «Искренних друзей» была запрещена (без излишнего шума и арестов!), но тотчас возобновила свою деятельность под новым именем — она стала называться «Треугольником», установила связь с другими ячейками «филадельфов» и отправила Марата и Лекурба в Париж для участия в антиправительственном восстании…
Наступил 1812 год. Наполеон увяз в России, утратив на её бесконечных просторах ореол былой непобедимости. Момент для нанесения удара казался особенно удачным. Все звенья между Женевой и Парижем замкнулись. Лоран уже паковал чемоданы, собираясь в столицу, как вдруг пришло известие, что всё сорвалось буквально на шаг от достижения цели… Глава филадельфов генерал Мале, взявший на себя проведение главной операции, не смог успешно довести её до конца. Мале схватили. Он и смельчаки, действовавшие вместе с ним, были расстреляны. А Лорану предписали немедленно покинуть Женеву ради ссылки «в более подходящее место»…
Он вздохнул и закрыл тетрадь.
Тогда с Наполеоном управились без него. Поход в Россию сломал хребет империи. Но демократической республики патриотам так и не удалось дождаться. Вместо конституции 1793 года на свет божий выплыла куцая «хартия». Опираясь на штыки союзников, в Париж торжественно вступил Людовик XVIII. Именно поэтому в те дни Лоран, как и многие другие якобинцы, в чём-то переосмыслил отношение к низложенному императору. Когда Наполеон бежал с острова Эльбы и бросил французам свои обнадёживающие призывы и обещания, Лоран, выбирая из двух зол меньшее и втайне надеясь на «перевоспитание» бывшего якобинского генерала, решил вступить с ним в переписку. Он просил о разрешении вернуться «на священную почву Франции», желая занять место в строю боровшихся с «тиранией Бурбонов». Ответа на письмо он не получил, поскольку «сто дней» окончились раньше, нежели Наполеон принял решение по этому вопросу…
Лоран положил тетрадь обратно на полку.
Нет, не с Бонапартом он шёл бок о бок в прекрасную пору своей жизни.
Не с Бонапартом, а с Робеспьером,
16
Он взял чистый лист бумаги и написал?
«На этого знаменитого мученика во имя равенства так много клеветали, что долг каждого честного писателя посвятить свое перо тому, чтобы восстановить добрую память о нём».
Эти слова родились сами собой, как только он подумал о Робеспьере. И чему бы ни была посвящена его будущая книга, кто бы ни оказался её главным героем, слова эти все равно войдут в неё. Обязательно войдут.
