и заводы — тоже, затем вспомнишь обилие политической, научной, профессиональной литературы и художественной.
Едва ли есть культурное государство, которое за десять лет издало бы и продало только одних классиков 18 205 795 экземпляров, причем на долю Льва Толстого приходится 1826 тысяч, Пушкина — 1661 тысяча, Салтыкова — 1188 тысяч, Чехова — 1103 тысячи, Некрасова — 984 тысячи, Короленко — 741 тысяча, Лермонтова — 470 тысяч, Достоевского — 403 тысячи. И затем неисчислимый поток современной литературы, переводной беллетристики. Естественно, что бумаги «не хватаит». Поучительно было бы сопоставить цифры роста книжной продукции с цифрами десятилетий 90-900-910.
Размышляя об этом, вижу: вода залива как будто понижается, обнажая рябое дно, усеянное крупной галькой и раковинами. Кривокрылые чайки стонут и падают в сыром воздухе, как бы притворяясь, что они не умеют летать.
— Отлив, — говорят мне. — Идемте взглянуть, тут англичане кран свой затопили, черти, могучий кран.
— Силы не хватает поднять его...
— Ну все-таки поднимем!
— А — как же!
Из воды торчат железные ребра, напоминая грудную клетку, над нею — гигантский шлем, сквозь воду видны еще какие-то лапы, рычаги; вода отходит в море все заметнее, и железо под нею как будто шевелится, приподнимаясь со дна. Весьма похоже, что в Кольском заливе утонул марсианин из романа Герберта Уэллса.
— Вот это самое — оно! — говорит высоколобый бородач и, вздохнув, двигает рукой, точно поршнем. — Видите — шишечка там впутана?
«Шишечку» я не вижу, а есть что-то кругловатое размером в добрую бочку.
— Непонятно — к чему эта шишечка? — соображает бородач, встряхивая кожаный кисет и сунув в рот черную трубку. — Краны эти я довольно хорошо знаю, в Архангельске видел, в норвежских портах. Настроили они тут немало, — говорит он сквозь зубы. — Видели на берегу железные бараки? Это — казармы, должно быть. Тюрьму в Александровске построили, каменная здания, очень пригодилась. Там, в Александровске, профессор знаменитый живет, к нему люди ездят, как в старину к святому угоднику, старцу. Люди — все больше молодежь, студенты...
Мне нравится, что этот человек говорит о недавнем прошлом, как о старине. Спрашиваю:
— Старина-то как будто не очень стара?
Выпустив из-под усов струю дыма, он говорит:
— Тут привычка действует. С непривычной ношей десять сажен прошел, а кажется — с версту.
Приглашают посмотреть жировой завод, это — здесь же, в порту. Собеседник мой идет на шаг сзади меня и ворчит:
— На мокром месте завод поставили, в подвал вода просачивается...
Завод только что построен и еще не работает, но уже вполне оборудован. Мне показывают котлы, трубы, объясняют, что куда потечет и откуда вытечет, но — виноват! — я слушаю невнимательно, потому что мне совершенно необходимо знать, что говорят и думают бородатые люди. В нижний этаж завода действительно просачивается почвенная вода. Объяснение этого дается откуда-то сбоку и снисходительно:
— Недогляд. Все поскорее хочется сделать, терпенья не хватаит...
Идем в город, пробираясь по рассыпанным доскам, бочкам из-под цемента, кучам щебня, мусора. Но это мусор не разрушения, а только естественные отбросы нового строительства, и этот хаос под ногами внушает чувство «омолаживающее».
После путешествия по городу пьем чай в вагоне. Один из моих собеседников — «старожил», он уже года три здесь, другой — недавно командирован сюда, партиец. Спрашиваю:
— Трудно здесь зимою?
— Темновато. Как навалится тьма эта, так, знаешь... песни петь охоты нет! Холодов особых не бывает, а вот туман, снег. Если бы — месяц, звезды, ну еще ничего, а это — редко бывает.
Молодой партиец говорит, усмехаясь:
— Здесь Джека Лондона хорошо зимой читать. Рассказы о Клондайке очень утешают...
— Сполохи тоже...
— Северное сияние...
— Ну, пускай — сияние будет! Не видал? Это, брат, надо видеть! Для этого сияния из Китая надо приезжать. Это, братец мой, такой прекрасный вид... даже — страшно. Пламень ходит по небу, столбы огненные дают, вихри носятся — беда! Прямо скажу — беспощадная красота сияние это! Глядишь — и глаза не можешь закрыть.
Человек говорит вдумчиво, негромко, со сдержанным увлечением, именно так, как следует говорить о необыкновенном.
— Я еще не видал этого, — как будто завистливо сказал молодой товарищ.
— Увидишь! Некоторые бабы, внове приезжие, даже рыдают со страха. Да я и сам боюсь, сердце замирает, знаешь. Смотрю и — думаю: «Что же она значит, такая страшная красота, какой нам знак в ней? Смысл-то какой?»
Молодой товарищ объясняет:
— Это электрическое явление природы. Считается, что...
— Считается, читается — это мы слышали, — ворчит рассказчик и хмурится. — Тут приезжал один, рассказывал — действительно электричество... Ну, ежели так, ты мне его в лампочку поймай, тогда я тебе веру дам!
— Подожди! Природа явления...
— Я, брат, сам природа! Это мне — одни слова, явление...
Собеседники мои сердятся. Чтоб отвлечь их от спора, я спросил:
— Много пьют здесь зимой?
— Тут и летом тоже пьют. Зимой-то побольше. Темнота повелевает. Здешние говорят — теперь легче стало, электричество завели, а вот когда керосин жгли, так выйдешь на улицу, и будто в бездонну яму упал. Тут и снег сажей казался. Кое-где огоньки в окнах, так от них еще темней.
Он заговорил более легко и оживленно:
— К тому прибавь, что народу-то меньше было, не то, что теперь, — теперь к нам люди как с облаков падают. Только строй дома, поспевай! Теперь свет и зимой растет. Раньше — куда пойдешь, чего скажешь? Теперь клуб есть, театр бывает, кинематограф, комсомол разыгрался, пионеры... большая новость жизни началась! И поругать есть кого и похвалить — тоже. Другой курс жизни взят, не в штиль, а в шторм живем, так-то. А прежде только спирту в нутро наливали, чтобы светлее жить. А спирт — сам знаешь, каков: ты — его, а он — тебя...
Поговорив еще несколько минут, ушли.
Вечером в клубе — собрание местных работников. Товарищи говорят речи очень просто, деловито, без попыток щегольнуть ораторским искусством. Чувствуется в этих людях глубокое сознание важности работы, которую они ведут здесь, «на краю земли». Молодой вихрастый парень густо и веско говорит, как бы читая стихи древних, героических былин:
— Вот и здесь, в полунощном краю, на берегу холодного океана, мы строим крепость, как везде на большой, на богатой земле Союза наших республик.
Часто мелькают сочные, чеканные слова края, все еще богатого знатоками, «сказателями» былинного творчества. И невольно вспоминаешь «времена стародавние», «удалую побывальщину»,
