Ирина Ясина (вовремя, на верной ноте гася дискуссию) . Поэтому-то наши встречи и важнее, чем политика.
Вместо послесловия Архангельский: Зачем нужна культура
Вместо послесловия Александр Архангельский: Зачем нужна культура Рано или поздно наступает момент, когда ведущий, заранее готовый спрятаться за спинами своих гостей, растворить свою позицию в их диалогах с залом, должен выйти из добровольной тени, и прямо объясниться с публикой – он-то сам что думает? чего ради затеял многосерийное действо, интеллектуальный сериал, литературное ток-шоу о культуре, которая важнее, чем политика? Приоткрывшись в споре с Николаем Усковым, я закончу своим монологом, адресованным студенческой аудитории – и диалогом с нею. Не потому, что считаю свою точку зрения итоговой и безусловной, а потому что надо честно дать отчет в системе взглядов, определивших замысел проекта «Важнее, чем политика». И сформулировать позицию – не как финальный аккорд, а как отправной пункт для самостоятельного размышления читателей.
Давно уже кончилось время, когда литератор старался запрограммировать аудиторию своими взглядами (разумеется, единственно верными). Слава Богу, исчерпала себя и другая эпоха, причем совсем недавно: когда любая позиция считалась равнозначимой, что сказали, то и хорошо, «и ты права, женщина». Наступает период, когда любое публичное высказывание будет нацелено на пробуждение встречной мысли; вкус к идейному самоопределению – одно из ключевых условий современного развития страны и мира. Из этого не следует, что мы не имеем права убеждать собеседников, привлекать их на свою сторону; из этого следует только, что чувство ценностного взаимоупора становится важнее, чем твоя собственная правота. И уж точно, что важнее, чем политика.
Александр Архангельский/ сам себя ведущий.
Весной 2002 года в газету «Известия» пришел тогдашний президент Российской Федерации. Каждый мог спросить его, о чем хотел. Я полюбопытствовал: а почему в России только что повышен НДС на книги? Маленьким издательствам при нем не выжить. Между тем именно они: а) экспериментируют, б) вводят новые имена в оборот. После чего перспективных авторов подхватывают крупные издатели; так по цепочке писатели входят в литературную жизнь. Президент посмотрел непонимающе и с полным равнодушием сказал: «Если мы не повысим НДС, книжный рынок используют бандиты».
По существу, он дал честный ответ на вопрос, зачем ему нужна культура.
– Низачем.
Примерно так относится к культуре современное российское начальство на всех уровнях, за редкими исключениями. Как к священному животному: и хочется отправить на заклание, и страшно. Вроде бы всегда была. Ладно, пусть и остается – как орнамент, фоновое сопровождение. В музеях собрано красивое. В книжках написано важное. В университетах учат умное. Вот и славно. Хотя слегка дороговато и порой небезопасно для ближайших интересов бизнеса. Пример – строительство 400-метрового Охта-Центра в Петербурге. Все было согласовано, высотный регламент отменен, денежные потоки заранее распределены, и тут культурная общественность восстала; стройка заморожена, а может статься, будет отменена [15] . Священное животное заговорило. К счастью для начальников, такое бывает нечасто.
Другой пример, зеркально противоположный.
Сын классика чувашской литературы Хузангая, Атнер Петрович Хузангай, хороший, внятный и разумный литератор, на вопрос о том, «зачем нужна культура», ответил с явным раздражением: «Только для того, чтобы говорить о смысле жизни. И никакой прагматики». И весьма сердито замолчал.
Два полюса, две несовместимые позиции.
– Низачем; ступайте на обочину.
– Подите прочь; какое дело поэту мирному до вас…
Мы уверены, что так было везде и всегда: политики и бизнес не нуждаются в культуре; художники с презрением отвергают саму возможность рассуждать о ней во внешних, приземленных терминах. Но нет, не везде, не всегда; при полноценной демократии и беспримесном тоталитаризме все знают, для чего нужна культура.
Гитлеру и Сталину она давала безупречную возможность эффективно, долгосрочно и не слишком дорого подтверждать их право на безграничье власти. Создавала картину мира, отцентрованную образом вождя; связывала его с тысячелетней традицией, превращала самозванцев в государей, создавала большой стиль. В благодарность получала невероятное расширение аудитории; при полной связанности идеологией беспрепятственно распространялась вширь, доходя до самых отдаленных уголков страны, самых отсталых слоев населения. Не случайно сталинская архитектура так похожа на нацистскую, а нацистская перекликается с фашистской; недаром полотна хороших советских художников вроде Дейнеки или Юона рифмуются с лучшими работами живописцев Третьего рейха. Их объединяет общий пафос, чувство принадлежности к великой власти. Культ ясного неба, молодого тела, чистых отношений; юность смотрит на старость, а старость ею управляет… Ужасно быть орудием безбожной власти? Разумеется, ужасно. Но мы сейчас говорим о другом.
Что же до стабильных демократий, здесь культура служит главным двигателем усложнения . Сложное индивидуальное сознание, привычка рассуждать свободно, мыслить независимо, уважать чужое мнение и вступать в диалог с оппонентом – предварительное и необходимое условие любого политического выбора. Без него демократическая процедура невозможна и опасна; она приводит к власти ставленников охлоса, популистов вроде Уго Чавеса. Кроме того, культура в рамках демократии обеспечивает массовое правосознание, воздействует на практику принятия законов. Поэтому и получает финансирование, о котором не может и мечтать в межеумочном обществе. На Библиотеку конгресса США замкнуты финансовые потоки; ее директор по должности входит в верхний слой американской элиты. Почему? Да потому что Библиотека конгресса не просто символизирует собою величие американской правовой системы; она является ее ядром. Готовя справки конгрессменам по любому обсуждаемому законопроекту (до полумиллиона в год), Библиотека связывает сиюминутные решения с великой правовой традицией, помогает создавать законы, работающие долгосрочно.
Если уж зашла речь о библиотеках, то в тоталитарных государствах им тоже живется неплохо. Библиотека имени Ленина, которая недаром сохранила имя Ленинки , в сталинскую эпоху процветала. Она служила символом всемирной легитимности режима. Да, государство пролетарское; да, эта власть сама себя установила; но, освещаемая светом глобального знания, она приобретает новые черты, освобождается от чувства самозванства… Пока тоталитарная система сохранялась, Ленинка жила неплохо; как только коммунизм исчез, библиотеке резко похудшело.
Другой пример. Из той же, библиотечной серии. Новая Александрийская библиотека. Самый роскошный проект 90-х годов. Безумно красивое здание, придуманное норвежцами, идеальные условия для работы. Только работать там пока что некому. Авторитарный Египет неграмотен; интеллигенция бедна; в ближайшие десятилетия ситуация, увы, не переменится. Тем не менее арабы строят. Выделяют 20 миллионов долларов (в ценах 90-х), приглашают лучших архитекторов, водят федуинов на экскурсии, чтобы те хоть посмотрели. Зачем? Во-первых, предъявляя себя в качестве элиты, на равных связанной с мировой цивилизацией. Во-вторых, указывая утопическую цель: когда-нибудь и наши страны станут развитыми. В-третьих, как бы изымая Александрийскую библиотеку из пределов убогой египетской жизни; создавая параллельное пространство, в которое можно удалиться как в оазис.
Характерная деталь. Понятно, что в арабском мире «Протоколы сионских мудрецов» никого не смущают. Но когда «Протоколы» появляются на выставке в библиотеке, их не просто изымают, но проводят внутреннее расследование: как такое могло произойти? Александрийская библиотека – территория терпимости, свободная от любых форм национальной и религиозной вражды. Царство просвещенной свободы посреди диковатого авторитаризма.
К чему я веду? К тому, что культура может жить при тоталитарном режиме, может – при демократическом; чем за это приходится расплачиваться – вопрос другой. Сейчас нам важно только, что общества, определившиеся с выбором своей судьбы, знают простой ответ на смутный вопрос – зачем и для чего нужна культура ? А в промежуточных системах вроде нашей она как бы зажата между путинской отмашкой и презрительным ответом Хузангая. Тот и другой парадоксально сходятся в одном: она бесполезна. Только для политика это звучит как приговор культуре, а для писателя идея полной бесполезности – объект метафизической гордости.
Нам не приходит в голову, что бесполезное в истории как раз весьма полезно. И в качестве символа; в этом хорошо разбираются тоталитарии. И как физиологический раствор, в котором расцветает вольное сознание; тут – слово рыночникам и демократам. В Чикаго начала ХХ века, где царили суровые нравы, бизнес вложился в создание совершенно бесполезных институтов: музеев, театров для элит, концертных залов. Не ради выгоды, но только потому, что рядом с развитым культурным пространством нравы тихонько мягчеют, бизнесу становится уютней. А если бизнесу уютно, он и зарабатывает больше…
