вы как-нибудь попробуйте. По крайней мере, я, кажется, не умею писать иначе. Во всяком случае, при таком способе вспомогательные средства куда более ограничены. Автор в виде парящего над водой святого духа удаляется, а на его место приходит герой (либо антигерой, либо рассказчик от первого лица). И лишь
его ум,
его опыт и
его реакция играют решающую роль. И прежде всего это означает, что он должен присутствовать в книге постоянно. Следовательно, действие должно быть организовано таким образом, чтобы он постоянно присутствовал в нем. В книге дела обстоят гораздо суровее, чем в пьесе, где он может уйти, а в действие могут вступить второстепенные персонажи. В книге же он все время находится в центре внимания, без него книга заканчивается. Чередование сцен или глав без него невозможно. И дело не только в этом. Книгу начинают рассматривать с одной-единственной точки зрения – с точки зрения героя. Если ему двадцать лет, значит, это книга двадцатилетнего автора, и никак иначе.
В: Все это служит ограничением; а что же автор получает взамен?
О: Образность и, возможно, напряжение, которое даже не зависит от действия. Однако обязательным условием является безошибочное умение писать диалоги, которые приобретают большую важность. Само по себе напряженное действие – это всего лишь очерк, репортаж. Напряжение в изложении – это нечто другое. Критики легко путают его с очерком, особенно если оно хорошо удается автору, поскольку для его создания используются те же средства. Однако напряжение в сюжете выходит за рамки очерка. Оно не только повествует – оно делает выбор, характеризует, изображает и предлагает идеи.
В: Какую идею вы предложили в книге «На Западном фронте без перемен»?
О: Идею, изложенную в предисловии: рассказать о том поколении, которое уничтожила война, даже если им удалось увернуться от осколков ее гранат. Изобразить молодых людей, которые вместо жизни оказались лицом к лицу со смертью и должны были как-то ее себе объяснить. Видите ли, эта книга была в гораздо большей степени послевоенным произведением, чем военным очерком. Я допускаю, что в этом даже крылась часть ее успеха.
В: Какова была идея книги «Искра жизни»?
О: Идея в самом названии: искра жизни, которая не до конца гаснет даже под сапогами варваров.
В: Вы считаете важным наличие идеи в произведении?
О: Только в том случае, если идея является человеческой, а не программной; она не является частью художественного смысла. По этой причине книга «На Западном фронте без перемен» не была в первую очередь пацифистским произведением. Она имела пацифистское значение, однако главной темой в ней были человеческие проблемы. То, что здравомыслящие люди выступали против войны, казалось мне в то время настолько само собой разумеющимся, что писать только лишь об этом я бы никогда не стал.
В: Как долго вы работали над книгой «На Западном фронте без перемен»?
О: Пять недель.
В: И сколько экземпляров было продано?
О: В Германии ежедневно продавалось от десяти до двадцати тысяч. В общей сложности примерно 20–30 миллионов на 45–50 языках.
В: Вы не знаете точных цифр?
О: Я никогда за этим не следил; все это казалось мне слишком невероятным. Да это и невозможно было контролировать. Повсюду появлялись пиратские издания. В одном из них, вышедшем в Индии, из-за дюжины плохих переводов, сделанных с еще более плохих переводов, книга к концу превращалась в драму на почве ревности между лесничим и браконьером. За железным занавесом вообще всё перепечатывают без разрешения. В России все мои книги – краденые, и печатаются очень высокими тиражами.
В: Горько это осознавать, не так ли?
О: Ненамного горше, чем конфискация моего имущества в Германии, из которого мне десятью годами позже вернули десять процентов, сославшись на инфляцию. Выгодная сделка для рейха; однако не эмигранты устроили инфляцию, а пенсии генералов и отставных нацистов уж точно не снижали из-за нее до десяти процентов. Однако в конце концов, эмигранты могли порадоваться тому, что получили хотя бы что-то, будучи экспатриантами, так как их по-прежнему не считали достойными иметь немецкое гражданство.
В: Что?
О: Именно так. Лишение эмигрантов гражданства не было в целом отменено с концом Третьего рейха, как этого ожидали. Им лишь позволили частным образом подать ходатайство на восстановление немецкого гражданства. Возможно, это делалось из добрых побуждений, но поскольку эмигранты не подавали ходатайства на лишение гражданства, то просить о его восстановлении казалось скорее унизительным и почти оскорбительным.
В: А этому были причины?
О: Разумеется – в Германии для всего есть причина. Утверждают, что эмигрантов, которые уже приняли гражданство другой страны, не хотели подвергать трудностям, связанным с восстановлением немецкого гражданства. Это как минимум большая логическая ошибка. Отмена лишения гражданства, которое является самым суровым наказанием в стране, не имеет ничего общего с автоматическим восстановлением этого гражданства. Германский рейх не может принудить эмигрантов к восстановлению гражданства, однако он мог бы ликвидировать позорный факт лишения гражданства, предоставив эмигрантам самим определяться с дальнейшими действиями. Однако возникла гротескная ситуация, когда эмигранты по-прежнему практически изгнаны из страны. Насколько мне известно, ни один из военных преступников Третьего рейха не был лишен немецкого гражданства. Выходит, статус эмигранта еще ниже. Изрядная насмешка, не правда ли?
В: Вы предприняли что-нибудь против этого положения дел?
О: Я стал американцем.
В: Однако вы иногда приезжаете в Германию?
О: А почему бы нет? Я ведь там родился. То, что я по-прежнему лишен немецкого гражданства, придает этому даже некую мрачную прелесть. Согласно средневековому праву, любой человек мог бы безнаказанно меня убить, если бы я туда приехал.
В: Вы преувеличиваете!
О: Конечно. Не напрасно ведь я писатель и люблю иронические ситуации.
В: Каким было ваше самое сильное писательское переживание?
О: Ощущение нереальности. Оно меня никогда не покидало. Это ощущение пришло вместе с успехом моих первых книг. Мне этот успех казался совершенно несоразмерным. Таким он и был на самом деле. К счастью, я об этом всегда знал. Это уберегло меня от мании величия, и даже наоборот, я стал еще более неуверенным в себе. Ведь никакого развития не было. Меня забросило беспримерно высоко, и в сущности, мне оставалось только упасть вниз. Читатели забыли о том, что я был полнейшим новичком. Сам я об этом не забыл, и думаю, это меня спасло. Я жил уединенно, не верил хвалившим меня критикам, зато верил ругавшим, и работал.
В: Какая книга далась вам труднее всего?
О: Думаю, вторая.
В: А какую вы считаете лучшей?
О: Всегда ту, которая еще не появилась.
