Мы, бобо, взяли буржуазный императив «старайся и преуспеешь» и поженили его со свойственной богеме жаждой новых ощущений. Получившиеся в результате общественные нормы поощряют удовольствия, полезные для тела, души и интеллекта, а бесполезные или вредные порицают. Таким образом, протестантская рабочая этика сменилась игровой этикой бобо, соблюдение которой требует не меньших усилий. Все, что мы делаем, должно служить Жизненному Предназначению, суть которого в личностном росте и самосовершенствовании.
Поэтому вполне естественно, что самое бурное развитие в эпоху бобо получили два типа досуговых учреждений – оздоровительные центры и музеи. И там и там предлагается чувственное удовлетворение в бодрой и воодушевляющей обстановке. В оздоровительных клубах вы получаете удовольствие от благородных усилий по укреплению мускулатуры. Проведя 35 напряженнейших минут на тренажере «лестница», вы осматриваете свою потную телесную крепость в зеркале от пола до потолка. В музее же чувственные удовольствия льются на вас, как из рога изобилия, вы наслаждаетесь цветами и формами, красками и материалами, в то время как познавательный аудиогид, наукообразные аннотации на стенах и потрясающий ассортимент музейного книжного подкрепляют ваши впечатления интересными фактами. Оздоровительные центры, где мы совершенствуем тело, и музеи, где укрепляется наш дух, стали часовнями и кафедрами нашего века.
Не удивляет и то, как бобо поступили с основным символом дионисийского отдохновения, совместив праздник и работу. Пару лет назад Джэймс Атлас опубликовал в «Нью-Йоркере» эссе под названием «Конец веселью», где, довольно точно проследив изменения, которые претерпели вечеринки в литературной среде, пролил свет на увеселения образованного класса в целом.
«Рядом с писателями, поэтами и эссеистами прошлого, – пишет Атлас, – сегодняшние творцы – компания довольно унылая». Он вспоминает, что литературные гиганты, которыми он восхищался, будучи студентом Гарварда, пили напропалую и самозабвенно кутили. «Моими кумирами были крепко пьющие литераторы прежней эпохи: Роберт Лоуэлл трясущимися с похмелья руками прикуривал сигарету за сигаретой ментолового True на семинаре, проходившем в подвальной аудитории Куинси Хауса; пьяный Норман Мейлер размахивал бутылкой виски и кормил ворон в „Сандерс Театре“[51]; Аллен Гинзберг курил косяки на ужине „Общества печатки“[52] и распевал свои стихи под гипнотические звуки фисгармонии. Послевоенная поэзия стала гимном невоздержанности».
Писатели и поэты жили как настоящая богема. Атлас описывает сопровождавшиеся батареей бутылок собрания старых литераторов, дымные вечеринки, неловкие сцены, жестокие междоусобицы и последующие разводы. Даже дневники строгого Эдмунда Уилсона полны сцен адюльтера и разнузданного пьянства; Эдмунд, в частности, описывает, как занимался любовью втроем на кушетке. Многие из них допировались до смерти. Делмор Шварц умер в пятьдесят два; Джон Берримен покончил с собой в пятьдесят семь; Шерли Джексон погибла в сорок пять; Роберт Лоуэлл умер в шестьдесят, и для этой компании считается, что пожил.
Сегодня те, кто столько пьет и веселиться, быстро получают диагноз – алкоголизм, наркомания, депрессия. Даже в самом сердце богемы, как метко замечает Джэймс Атлас, былое бражничество уже в далеком прошлом. Сегодняшние вечеринки больше похожи на рабочие встречи за бокалом-другим белого вина, разговорами с редакторами и агентами, а тут уже и домой пора, к детям. Очень редко кто готов выпить за обедом. Люди больше не собираются на кухнях, чтобы проговорить за бутылкой до утра. Жизнь стала более здоровой, размеренной, ориентированной на успех.
По той же схеме события развивались и в других кругах. Журналисты раньше пили, курили и сквернословили. Сегодня, на что не устают пенять пожилые репортеры, типичный пассажир предвыборного автобуса – вчерашний студент, тихоня с бутылкой минералки. На журналистских вечеринках никто не напивается, а кто напивается, тот, значит, неудачник. Судя по статьям в «Вестнике высшего образования», социальная жизнь академических кругов тоже стала преснее и унылее, чем еще двадцать лет назад. Даже такой эпицентр гедонизма, как Голливуд, и тот поражен заботами о здоровье, карьере и (относительной) умеренностью.
Бобо чаще обмениваются визитками, чем впечатлениями о разгульной ночи. Если говорить о потреблении алкоголя вообще, то, пожалуй, мы переживаем самые трезвые времена со времен сухого закона за всю историю Америки. Отходит в прошлое алкогольная терминология – все эти сауэры, слинги, хайболлы, шипучки, посошки, мы стыдимся даже ностальгии по мартини и сигарным барам. Недавно, переключая кабельные каналы, я увидел старинную телевикторину Match Game 73. Шестерых знаменитостей попросили дописать слово полу-, а участник игры должен был отгадать, что они написали. Его ответ: «полупьяный» оказался верным, поскольку слово «полупьяный» написали четыре из шести знаменитостей. Если тот же вопрос задать сегодня, самым популярным ответом, наверное, будет «полулегкий вес».
Безудержность и свобода старой богемы была одним из проявлений бунта против буржуазного ханжества. Но с тех пор, как буржуазия приспособила под себя культуру 1960-х, такой бунт утратил актуальность. Когда богемные символы поглотил мейнстрим, они утратили свой контркультурный пафос. Когда библиотекарши падали в обморок от романов Генри Миллера, это было круто, но сегодня они уже не кажутся такими вызывающими. Перформансы с участием обнаженных когда-то будоражили культурное сообщество, но потом они стали очередной приманкой для туристов. Когда в 1970-х пионеры диско из Квинса и яппи с Уолл-стрит открыли для себя наркотики, они, естественно, воспринимались не как средство расширения сознания, но как опасная забава. Позиция «жизнь ради удовольствия» в культурном смысле больше не является бунтарской.
Более того, раньше на вечеринках действительно отдыхали. Днем людям приходилось сидеть на скучных работах, поэтому вечером хотелось немного кутнуть. Люди творческие вынуждены были жить в скучном обществе, поэтому им хотелось нарушать правила. Но бобо работать совсем не скучно, наоборот – интересно и увлекательно. Наверное, поэтому неудивительно, что их развлечения чем-то похожи на работу. Бобо – великие примирители, и совмещение работы и отдыха для них неизбежно, отчего одно становится еще интересней, зато второе заметно тоскливей.
Вы сидите за уличным столиком на Пьяцца-делла-Серениссима в одном из каменных городков, приютившихся в холмах Тосканы. Вы только что испытали двадцатиминутный экстаз во время посещения бесценных интерьеров крошечной базилики, расположенной вдали от стандартных туристических маршрутов. Вы составили вместе несколько металлических столиков, чтобы посидеть с новыми знакомыми, и за употреблением напитков, которые дома сошли бы за сироп от кашля, вы начинаете обмениваться историями путешествий. Кто-то вспоминает недавнюю поездку в долину Гереме в Центральной Турции и восхищенно рассказывает о пещерных городах, которые хетты выдолбили в вулканической лаве, но тут джентльмен в усеянной карманами рубашке перегибается из-за соседнего столика и вставляет свое: «Ну конечно. Только за последние пару лет Каппадокию жутко истоптали туристы».
Минуту спустя дама за вашим столиком пересказывает интересную историю, поведанную ей гидом экологического тура по Южному Белизу. «С тех пор как туда провели электричество, Южный Белиз уж не тот», – вздыхает мужчина с карманами. Это путешественник-бахвал. Есть такие искушенные бродяги, которые любят вывешивать пройденные крутые маршруты как юбилейные медали. Больше всего в жизни им нравится делать прозрачные намеки, смысл которых сводится к тому, что, куда бы вы ни собирались, они там были, когда это еще что-то значило. Откуда у них столько времени на путешествия – неизвестно; может, какой-то злобный филантроп платит за их кругосветные путешествия, чтоб потом они досаждали другим путешественникам, демонстрируя тем ничтожность их культурного багажа. Они мастера невыносимых вопросов. «Не там ли останавливался атабек Дамаска в тысяча сто тридцать девятом году?» – спросит такой господин, рассказывая об отдаленном оазисе, и оглянет слушателей взглядом, полным надежды, что кто-нибудь охотно подтвердит эту информацию. Вечерами он, наверное, заучивает названия малочисленных этносов: «Когда-то здесь рыбачили мобаби, пока кантути не вытеснили их выше по течению».
Излишне упоминать примыкающую к ним свирепую банду языковых снобов: «Полагаю, азы чинукского вы уже освоили?» Они не говорят: «я знаю» такой-то язык, предпочитая выражаться так: «у меня в активе несколько слов по-португальски» или «несколько романских языков у меня в активе». Все это языковой сноб произносит с такой наигранной небрежностью, что хочется зажать его голову в тиски и подкрутить, пока глаза не вылезут из орбит.
