…И Никколо почувствовал покалывание в языке, и немеющие губы, и то головокружение перед прыжком, и коснулся смычком струн… Гении не ведают, что порой они творят: звук, извлечённый им из деревянной коробочки, был так сердечен, и не смычком он извлекал эти песни, но Душой наполненно благозвучной… Лопнула струна… Это «тум-м» было слышно в тишине зала, а лопнувшая жила рассекла левую бровь маэстро. Капелька крови упала на веко, просочилась через ресницы и потекла по щеке, а он пел свою песню. Лангхофф утонул в тишине его звука! Лопнула вторая струна, тихо свившись покачивающейся спиралькой, а музыка не прекращалась, но лилась и двух струн было много в той музыке, что звучала, завораживая. Лопнула третья, размазав на щеке кровь от первой.
Осталась прима – самая тонкая и пронзительная струна, и она пела так, что если бы кто-то сказал, что у скрипки четыре струны, не одна, тот был бы не прав – у Никколо одна прима пела той настоящей, первозданной Благодатью, коею не добиться алгеброй «гармонию» распявшей.
Никколо опустил смычок. Размазанная кровавая слеза на левой щеке подсыхала…
Он не поклонился. Публика не аплодировала. Только потрескивавшие фитильки свечей и были слышны.
– А-а-а! – закричал бегущий к Никколо музыкант дворцового оркестра. Его парик сполз на правое ухо, обнажив потную лысину, он кричал своё «А-а-а», и его виолончель усиливала этот крик экстаза… – С вами! С вами! С вами!
И, неловко плюхнувшись на рояльный стульчик, заиграл вариацию только что услышанного.
Виолончелист трясся в исступлении, а к нему и Никколо уже бежал альтист, на ходу выигрывая то, что услышало его сердце…
Никколо засмеялся. Подпрыгнул и, упав на колени, заиграл примой Амати с виолончелью и альтом.
Трио импровизация!
Трио виктория!
Трио Рrestissimo!4
Нет, не убил Каин брата своего Авеля! Да, Тело-то лишил жизни, но Душу его нет! Подрезанные струны срастаются на Небесах!
Николай Святой, покровитель гения, видел кощунство и не допустил поругания, спас от происков бесовских.
Никколо Паганини испортил вечер. Да, он – рисорджименто!
Музыканты оркестра, вне остолбеневшего капельмейстера, играли джаз девятнадцатого века – Каприс был отменный!
Никто и не заметил, как Паганини скрылся за ширмой с двумя своими скрипками. Выйдя из зала, перекрестившись и поцеловав скрипки, он плюнул на мраморные ступени лестницы, ведущей к выходу, где его не ждала карета.
Он и не заметил даже, как перед ним оказалась мадам Трейе, он чуть не сбил её с ног.
– Уже скоро, а хотите сегодня, сейчас, у вас будут деньги! Дружите со мной! В дружбе, что я вам сейчас предлагаю, есть много резона, если учесть, что вы гений, а я – женщина, то смысл моего предложения наполнен содержанием. У вас карманы будут полны независимостью – деньгами, и очень большими! Но… ты – только для меня! Скажи мне: Sempre tu!5 Скажи мне это!
Никколо – не девственник, и ханжество не было ему присуще. Он вытер пот со лба рукавом… «Хм-хм…», аккуратно положил скрипки на мрамор ступени, снял маску летучей мыши с мадам Трейе и отбросил, правой рукой чуть касаясь пальцами её лица, провёл по лбу, высокий её парик покатился по ступеням… Tуго убранные волосы красной меди от его прикосновения выбились прядью в мелкий завиток, в этой пряди он увидел подпиленную струну, свернувшуюся барашком, он дёрнул головой, как от удара… и поцеловал её в губы.
Сухим, долгим поцелуем. Оторвавшись от её уст, хрипло прошептал:
– Ich… nicht… wunshen… du6.
И, подхватив скрипки, сбежал с лестницы, хлопнув дверью.
Таверна содрогалась от разгорячённых гуляк. Девки визжали хмельные. Пахло неухоженными телами человечьими. Плошки чадили – фитилям не хватало вонючего масла. Две хозяйские кошки таскали со столов, из винных луж, остатки жаркого, никто на них внимания не обращал, как и на вошедшего высокого мужчину с копной чёрных растрёпанных волос в расстёгнутом жилете и скомканной тряпицей под мышкой, сейчас он так был на них похож, что не вызывал любопытства – такой же гуляка и пьяница…
Пнув ногой дверь в свою комнату на втором этаже, он вошёл в неё и, покачиваясь, развернул фрак, бросив его под ноги, положил на кровать две свои бесценные деревяшечки. «Хм-хм…»
Взял плетёную бутыль со стола. Выпил всю большими спокойными глотками, присел на фрак, вскинул руки, прикрыл ладонями скрипочки, а когда сон одолел его, свернулся улиткой, сон их – сном своим охраняя.
4 Prestissimo (итал.) – самое быстрое движение.
5 Sempre tu (итал.) – только ты.
6 Ich... nicht... wunshen... du... (нем.) –
Я... не... желать... ты.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Портфель "ЛГ"
Волна в висок
ПОЭЗИЯ
Юлия ГОРБАЧЕВСКАЯ
* * *
Незнакома с тобой теперь.
Удержись на моём краю.
Перечёркнута накрест дверь –
Кто на фронте, а кто в раю.
За деревней горят стога,
А за городом дождь и град.
Я к обеду недорога,
Кто-то в Киев, а кто-то в ад,
Уязвлённый чужим смешком
От стены до стены всю ночь…
Так бы в небо ушла пешком,
А не в небо – так просто прочь.
Накатила в висок волна,
Крым ли, Рим ли, а всё хорош.
Каждый был награждён сполна –
Кто за правду, а кто за ложь.
* * *
Не знаю тебя и знать не хочу,
Город, чужой, как бабка-странница.
Если вдруг заболею – обращусь к врачу,
Друзья в медицине не разбираются.
Малые формы сливаются в ров,
Кофе оттуда поутру зачёрпываю.
Если вдруг распродам и картины и кров –
Сдайте в лечебницу – к чёрту меня!
Но в спину толкнули – не спи, играй,
Я ведь по сути – всего попутчица.
Если вернусь когда-то в родимый край –
Песня совсем другая получится.
* * *
А в поле опять сражение – те с другими.
Так шумно, что гласы трубные плохо слышно.
Как жаль, что у старой книги стихи прогнили
И тянет подвальным запахом строчек бывших.
Катаюсь по жизни приёмышем на лафете,
Играю в чужие игры и гласу внемлю.
А в поле лежат убитые – те и эти,
И взгляды у них пустые, и корни в землю.
* * *
В бешеном темпе неделя сменялась неделей,
Всё перекрыла глухая тарифная сетка.
Небо, прошитое острыми иглами ели,
Ближе и слаще, чем байки сварливой соседки.
Тема работы мне стала нужнее работы,
Острые когти точил неприрученный график,
Всё это кажется нынче чужим отчего-то,
Словно дыхание пряничных индий и африк.
Словно игрушки из шишек, бумажек и скрепок,
Синие слепки среды, перешедшей во вторник.
Это не тремор, а миленький девичий трепет,
Это не офис, а пень у тропинки неторной.
Как залихватски прочерчен пунктиром над крышей
След самолёта – что из никуда в ниоткуда.
Что-то болтливой соседки сегодня не слышно,
Что-то дышать нынче больно и трудно.
* * *
И каждым своим усильем,
Кудрявостью каждой строчки
Я делаю иней синим
И сумерки – белой ночью.
До выхода лишь два шага,
До входа – на двух маршрутках.
Горела в бреду бумага,
Эмпатия – это жутко.
И рыжий блохастый ветер
Под ласку подставил уши.
Свобода ли нынче светит,
Тюрьма ли – пойми, что лучше.
А пудра дорожной пыли
Прикроет проблемы кожи.
Мы сказочно жили-были,
Так больше никто не может.
Пусть даже во всём неправы,
Озлоблены, всё такое…
Но строки мои кудрявы,
