Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

Чикунов достает сигареты. Закуриваем. Он продолжает.

— Я в армии отслужил тридцать два года, и от армии у меня осталось ощущение не товарищества, а предательства. Предательство было страшное. Как их убивали, этих мальчишек. Свои же. "Градом", артиллерией. В Грозном однажды нас набилось на консервном заводе как селедок в бочке. Кругом чехи. Нас разделяло метров сто, не больше. И командующий вдруг отдает приказ на артподготовку. За двенадцать километров с Толстой-Юрта начинает работать тяжелая артиллерия. На таком расстоянии разлет в сто метров обычное дело. Два часа нас утюжили «саушками». Там горы трупов были, горы… Я ходил к командующему, просил прекратить огонь. Меня назвали паникером — ты, мол, боишься потерять десяток другой солдат. Когда в бронежилет мне рикошетом угодила задница от снаряда — огроменный осколок, я пошел к командующему и швырнул этот осколок ему на стол…

Через несколько дней нас перекинули в глубь города. Я был с отрядом СОБРа. Сидим на броне, вдруг пригоняют толпу мальчишек в форме — именно толпу, подразделением их назвать никак нельзя. Я спрашиваю: "Кто такие?" Резерв Министерства обороны. "Присягу принимали?" Нет. "Из автомата хоть раз стреляли?" Нет. Совсем зеленые, у них форма даже не помятая была, колом стояла. Начинается минометный обстрел. Солдаты продолжают стоять — толпой, кучками. Они даже падать без команды не умели. Представляешь, что такое минометный обстрел, когда весь двор забит людьми? Мина ударит — четыре, пять, шесть трупов… В толпе образовывается дырка, эту дырку тут же заполняют другие. Прижимаются друг к другу, как пингвины. Им страшно, они в кучи сбиваются, а тут следующая мина. Опять дырка, опять новые своими телами её заполняют. Мы с офицером собровцем начинаем их растаскивать, хватаем за одежду и в колеи от гусениц запихиваем. Я только следующего схватил, сзади разрыв. Нас вместе с ним в яму швырнуло, он первый, потом я, а на меня сверху еще один упал. Я из-под него вылезаю, переворачиваю, у него бушлат разорван, а в груди огромная дыра и еще дымится. Он в сознании был. Посмотрел на меня: "Только маме не говорите"… и умер.

— Армия была настолько деморализована, настолько подавлена, — продолжает Чикунов. — Солдаты просто сидели и ждали, пока их убьют. Они воевать совсем не могли. В таком состоянии находились… Я у психологов потом спрашивал, что это за ступор такой — идет как зомби, автомат по земле волочит, на убитых, на внутренности наступает — ничего не видит, а глаза — белые, просто белые, зрачков совсем нет. Они говорят — ну, это уже полный абзац.

Предательство. Сплошное предательство. Вы знаете, что за сутки до расстрела колонны 245 полка под Ярыш-Марды с соседних высоток были сняты три сводных батальона? Они ушли, утром на их место пришел Хаттаб и из наших же окопов весь день долбил колонну.

Черт возьми, ну как тут не запоешь?

За десять лет через Чечню прошло около миллиона военнослужащих. Население большого города. Пятьдесят дивизий обученных убивать людей, которые, возвращаясь домой, несут в мирную жизнь свою философию. Философию войны. Ave Caesar, morituri te salutant!.

Они встречаются в переходах. Около моего метро каждое утро сидят трое. На троих — пять медалей, шесть костылей, два протеза и одна нога. И ненависть тоже одна. Ко всему миру.

Уже несколько лет они приходят сюда и поют песни. Всегда одни и те же. В одной и той же последовательности. Сначала "Небо кидало на землю горящие МиГи", потом "Чечню Червленую", «Умирали пацаны страшно», «Рождество. Мертвый город» потом еще какие-то свои, никому не известные. Поют плохо, но им плевать на это. Они ненавидят тех, для кого поют.

Они видят мир снизу. Не потому, что от тела осталась половина. Половина осталась от души. До заплеванного асфальта ближе, чем до лиц людей. И уже не хватает сил встать и войти в новую жизнь на пластмассовых ногах. Да и желания тоже уже нет. Эти молодые парни больше не хотят брать жизнь сходу.

Они хотят только одного — чтобы всегда была война, и чтобы в этой войне всегда были они.

Мы сидим на полу в переходе. На зашорканом мраморе стоит бутылка водки, солдатская кружка, валяется пачка сигарет, спички. Из всей "мебели" — туристический коврик, маленькая подушка под задницу и магнитофон. Когда двое его товарищей уходят, он остается один и до самого вечера гоняет на магнитофоне единственную кассету — афганские и чеченские песни. На бомжа совсем не похож — чистый, гладко выбритый, аккуратно пострижен. Камуфляж выстиран и отглажен. Милостыню тоже не просит — на земле перед ним стоит маленькая кастрюлька, но она вроде как сама по себе. Кто хочет, кидает деньги, кто не хочет, проходит мимо. Ему плевать. Он не благодарит первых и не поносит вторых. Просто сидит, слушает музыку и курит. Он не здесь. Его колонна ушла пять лет назад, и он остался с ней.

Как его зовут, я не знаю. Да и какое это имеет значение. Он — мой брат. Они все — мои братья. Войной подаренные братья. Вся Москва в братьях. В каждом переходе как минимум по одному.

Он заговорил первым.

— Где воевал-то, братишка?

Я сказал. Потом начал рассказывать он. Где, когда, как. Рассказал, как оторвало ногу — на бэхе попали в засаду, граната ударила в броню рядом с бедром. Сознание не терял, даже ногу свою оторванную видел. Я ни о чем не спрашивал, слушал молча. А он говорил. Спокойно, без истерики. Просто рассуждал о жизни.

— Я не понимаю этот мир. Этих людей. Зачем они живут? Для чего? Жизнь дана им с рождения, им не пришлось вырывать её у смерти — живите, люди! Но на что они её тратят? Может, они хотят придумать лекарство от СПИДа, или построить самый красивый мост или осчастливить всех людей? Нет. Обмануть они всех хотят, заграбастать бабла побольше — вот и все. Столько пацанов погибло, настоящих пацанов, а эти играются свой жизнью, как котенком, и не понимают, зачем живут. Никчемные люди. Лишние. Целый мир лишних людей. Потерянное поколение, потерянное поколение… Это не мы потерянное поколение, это они, невоевавшие — потерянное поколение. Если бы их смерть могла воскресить хоть одного пацана, я бы убил их всех. Не задумываясь. Каждый из них — мой персональный враг.

Он прикуривает от бычка новую сигарету, наливает. И вдруг смеется — зло, резко, глаза вспыхивают ненавистью.

— Ты никогда не думал, что «Норд-Ост» — это расплата? «Трансвааль» — это расплата! Расплата за пир во время Чечни. Нельзя веселиться, когда в двух часах лету отсюда люди убивают людей! Там до сих пор дети умирают, понимаешь? Там голод, а они готовы потратить семьсот рублей на билет — на семью получается две тысячи — только чтобы потешить себя! На эти деньги ТАМ два месяца жить можно! Я контуженный, я не понимаю этого! До меня не доходит! На их земле идет война, а им плевать на это! В таком случае нам плевать на них. Ни один из них не должен умереть, не узнав, что такое война. Я хочу чтобы они также кричали ночами и плакали во сне и не просыпаясь лезли под кровать, когда во дворе хлопнет новогодняя питарда и скулили там от страха, как скулили мы! Они также виноваты в наших смертях, как и те, кто нас убивал, кто гнал нас на эту бойню. Почему они не бастовали в Москве и не перекрывали пикетами улицы, когда нас убивали в Грозном? Объясни мне? Почему не кричали и не рвали на себе волосы, когда смотрели по телевизору, как псы жрут тела их мальчишек? Почему не было революции, бунта, гражданского неповиновения? Как могли они отправлять своих сыновей на бойню, а сами веселиться, жить, пить пиво и зарабатывать деньги, когда их убивали там, когда штурмовики утюжили горы и рвали на части детей и женщин, когда раненные чеченята гнили в подвалах, заматывая оторванные свои ручонки гнилыми тряпками, а по их ранам ползали опарыши? Как могли они жить, когда подвалы были забиты раненными и пацаны кишки на кулак мотали.