Поль Жан Баррас был деятелем несколько иного склада. Он имел твёрдо устоявшуюся репутацию любителя наслаждений и продажного политика. Аристократ и офицер привилегированных частей до революции, умеренный в эпоху Учредительного собрания, свирепый проводник террора при якобинской диктатуре, он сыграл ведущую роль в свержении Робеспьера, после чего с Тальеном и Фрероном возглавил правых термидорианцев. Его неразборчивость в средствах и склонность к казнокрадству, разумеется, не могли отпугнуть новых хозяев Франции, страдавших теми же пороками. Но поскольку Баррас возглавил силы, подавившие вандемьерский мятеж роялистов, на него с иллюзорными надеждами поглядывали и левые.
Трое остальных директоров — в прошлом члены Конвента и деятели департаментской администрации — были фигурами менее значительными, но столь же характерными для умеренного большинства как прежнего, так и нынешнего правительства.
Не только чудес, но и каких бы то ни было перемен ожидать не приходилось,
4
Однако Директория не скупилась на декларации и обещания.
Как и после 9 термидора, французов убеждали: кончилось время социальных битв и правительственных репрессий; да примирятся «террористы» и их гонители; да установится классовый мир!
Снова заговорили о «свободе печати». Правительство обещало заняться продовольственными проблемами и стабилизировать экономику. Оно начало с того, что решило покончить с обесценением бумажных денег.
К этому времени на рынках установился полный валютный хаос. Десигнаты неудержимо падали в цене, В день открытия Директории золотой луидор стоимостью в двадцать четыре франка котировался в 2500 франков ассигнациями; через четыре дня его стоимость достигла уже 3400 бумажных франков. Менее чем за четыре месяца количество бумажных денег удвоилось и стоимость их стала ниже стоимости бумаги, на которой они печатались; теперь даже нищие отказывались брать милостыню ассигнатами.
Правительство провело принудительный заём и заменило ассигнаты «территориальными мандатами».
Оба начинания с треском провалились.
Разгневанные богачи сорвали заём, не выплатив и десятой части того, что им было предложено, а «территориальные мандаты» стали обесцениваться ещё быстрее, чем ассигнаты, дав лишь крупно заработать финансовым воротилам, играющим на разнице курсов.
В результате положение ещё более осложнилось.
В то время как скупщики и спекулянты процветали, а крупные состояния росли точно на дрожжах, в то время как вчерашние подрядчики становились владельцами феодальных замков и обширных угодий, уделом бедняков оставалась голодная смерть: по сравнению с 1790 годом большинство продуктов повысилось в цене в двадцать пять — тридцать раз, а хлеб — в сто двенадцать раз.
Немудрено, что теперь всё чаще вспоминали о времени якобинской диктатуры.
— При Робеспьере было куда лучше, — говорили санкюлоты, — по крайней мере, не приходилось умирать с голоду…
— Мы были счастливы в дни владычества Робеспьера, мы не испытывали тогда нужды…
— При Робеспьере был хлеб… И как резюме:
— Нам нужен новый Робеспьер, чтобы заставить их управлять страной в интересах народа; иначе с республикой покончено…
5
В этих условиях правительство Директории должно было вскоре забыть о всех своих благих намерениях и «демократических» начинаниях.
Гракх Бабёф понимал это не хуже других демократов.
Однако, внимательно следивший за направлением хода событий, он успел улучить момент, чтобы, используя кратковременную «свободу печати», нанести новым властям удар не менее болезненный и сильный, чем наносил в своё время властям прежним.
6
«Трибун народа свободен. Правительство имело глупость отпустить его; посмотрим, куда заведут последствия этого неосторожного шага…»
Такими знаменательными словами начал он № 34 своей газеты, вышедший 15 брюмера (6 ноября).
Эта злая ирония, однако, тут же оборачивается негодованием:
«Как это я сказал, что я свободен? Я не свободен. Я по-прежнему в заточении. Я лишь переменил тюрьму».
Да, ныне вся Франция — тюрьма для честных людей.
И если бы он, глашатай народа, не обрёк себя заранее на всё, если бы он добровольно не оставался преступником в глазах сильных мира, он стал бы преступником в глазах народа.
Такова альтернатива. Третьего не дано.
После этой преамбулы, показывающей правительству, что пощады не будет, Бабёф приступает к разоблачениям, необыкновенно ярким по силе и впечатляемости, быть может, самым ярким из всего написанного им до сих пор.
Он не оставляет камня на камне от постройки, которую с такой натугой пытаются возвести новые правители. Он издевается над «оптимистами», этими «мнимыми патриотами», утверждающими, будто «всё идет к лучшему в этом лучшем из миров». К лучшему? Да, если «лучшим» можно считать голод, бесправие народа, демагогию и обман…
«Не будем закрывать глаза на истину, — предлагает Бабёф. — Что такое революция? Что такое, в частности, Французская революция? Это — открытая война между патрициями и плебеями, между богатыми и бедными».
Ещё нигде и никогда он не ставил так ясно проблему,
И никогда так ясно не представлял исторической роли переворота 9 термидора:
«Осмелимся сказать, что, несмотря на все препятствия и сопротивление, революция шла вперёд до 9 термидора и что с тех пор она стала отступать».
Свержение Робеспьера явилось «катастрофой термидора».
А дальше? Дальше разверзлась пропасть, которую помогла негодяям и толстосумам вырыть «бараноподобная часть Конвента» и в которую Франция летит с нарастающей быстротой: и белый террор, и роялистский мятеж 13 вандемьера, и так называемая конституция III года, противоречащая всем принципам свободы и равенства, за которые патриоты проливали свою кровь в течение шести лет…
Нельзя допустить, чтобы Великая революция окончилась столь плачевно.
И трибун Гракх обращается с пламенным призывом к своим читателям:
«Патриоты! Многочисленные демократы, рассеянные до всей Республике! Сосредоточьте ваше внимание на моей независимой газете… Объединимся же, ещё раз образуем внушительный грозный союз против негодяев. Возвратим на землю добродетели. Придём на помощь слабым и обездоленным.
Вспомним, что мы совершили революцию лишь для того, чтобы исправить беды, удручающие мир, чтобы поставить каждого человека на место, принадлежащее ему по праву, чтобы устранить беспорядки и общую нищету, порождённые отвратительными учреждениями, чтобы восполнить ужасную нехватку, от которой страдает большинство, и уничтожить угнетательский избыток у меньшинства, чтобы достичь цели общества, заключающейся во всеобщем счастье…»
7
Столь решительный и недвусмысленный выпад не мог остаться незамеченным. № 34 «Трибуна народа» обрёл весьма широкую популярность: его покупали, выпрашивали, вырывали друг у друга, обсуждали на улицах и в кафе, на квартирах у патриотов устраивали его публичные чтения. Не все приняли его одинаково. Более осторожные журналисты спешили отмежеваться от «неистового агитатора черни». Зато истинные революционеры читали газету с восторгом — она принесла Бабёфу новых единомышленников и друзей.
Именно в эти дни он тесно сошелся с Феликсом Лепелетье, который помог ему возобновить выпуск «Трибуна народа». Бабёфа не смущало, что Лепелетье, как и Буонарроти, происходил из дворянской семьи; этот бывший аристократ, свято чтивший память своего мученика-брата, убитого роялистом, до глубины души проникся идеями Равенства, а недавно продемонстрировал свою независимость и принципиальность: когда Карно предложил ему соблазнительную должность комиссара директории Версаля, Феликс с презрением отказался.
Тогда же трибун Гракх возобновил дружеские отношения с литератором Сильвеном Марешалем, оказавшим ему такую поддержку в дни заключения при якобинцах.
Не забывали Бабёфа и его старые товарищи по тюрьме; тесные узы, которые на основе общих идей завязались в долгие месяцы пребывания в Боде и Плесси, была, нерасторжимы.
8
В том же брюмере IV года Бабёф, Буонарроти, Дарте, Жермен и Жюльен собрали единомышленников и впервые попытались создать центр руководства общим делом.
Задача была не из лёгких; то, что в тюрьме казалось ясным как день, на деле выглядело запутанным и противоречивым.
Состав оппозиции правительству Директории был очень пёстрым. Наряду с пионерами идеи совершенного равенства в неё входили бывшие члены Якобинского клуба, репрессированные функционеры Революционного правительства II года, прежние администраторы разных звеньев правительственного аппарата. Некоторые из них мечтали лишь о том, чтобы вернуть утраченное положение. Но даже те из якобинцев, кому были чужды честолюбивые замыслы, не всегда полностью разделяли идеи Равных: больше озабоченные политическими, нежели социальными, проблемами, они считали конечной целью борьбы возврат к конституции 1793 года.
