Экономически эта гегемония, говорят, признак правильного роста. Но факт остается фактом: в нашем ховеве-ционском поколении «левые» оказались лучшими из ховеве-цион.
Пишу слово «левые» в кавычках тоже не для иронии, а скорее — с моей точки зрения — сочувственно.
Сионистские рабочие партии усердно пользуются социалистической фразеологией; несомненно, и верят в нее вполне искренно. Но по существу, по всей деятельности, они не социалисты и вообще не левые. Устройство фаланстер, городских или сельских, титуловалось «социализмом» только во дни Фурье. Маркс в свое время жестоко издевался над этим смещением понятий. Социализмом в наше время называется стремление национализировать уже созданное хозяйство; средствами являются борьба, давление, революция. Для создания коммуновидных островков среди буржуазного или просто патриархального моря нужны другие средства, резко непохожие на борьбу, давление и революцию. Главное из этих средств — деньги, которых у рабочих нет и которые поэтому приходится получать от других общественных слоев; причем не путем захвата, каковой в наших условиях немыслим, а путем аргументации, в которой единственным годным доводом является общность национального интереса. Тут нет ни следа классовой борьбы, тут политика национального блока.
Ни на чем этот чисто националистический характер сионистского «левого» движения так ярко не скажется, как на еврейско-арабском конфликте. Главным возбудителем этого конфликта является — опять-таки в силу вещей — не еврейский собственник, а еврейский рабочий. С арабской точки зрения вся опасность в натиске еврейского труда, а не еврейского капитала. Прежде всего потому, что капиталистов мало, а трудящихся много. Даже неграмотному ясно, что иммиграция купцов и промышленников никогда не создаст еврейского большинства: только иммиграция рабочих рук может привести к численному перевесу евреев. Но и с чисто экономической точки зрения, объективным носителем конфликта является только рабочий элемент. Между эффенди, продающим землю, и Ротшильдом, ее покупающим, никакого столкновения быть не может. Даже то, что Икс из Лодзи на свои деньги устраивает ткацкую фабрику в Тель-Авиве, не есть еще пока причина вражды. Конфликт начинается со спора о том, какой будет на фабрике труд — еврейский или арабский. Еще не так давно еврейские рабочие в Палестине даже не пытались маскировать эту истину. Было время, когда официальный лозунг так и гласил: захват трудовых позиций в колониях — захват, означавший в то же время вытеснение с этих позиций нескольких тысяч феллахов. В 1919–1920 гг. был в ходу еще более выразительный лозунг — «авода тегора» т. е. «чистый труд», чистый в смысле национальной однородности: правилом было тогда — не брать работы, если состав рабочих смешанный. Теперь «левые» стали в этом отношении осторожнее, но существо их миссии не изменилось. Еврейские дома строит теперь «бюро общественных работ» — но до войны этот заработок был в руках у арабов. Зелень и яйца поставляют теперь в Тель-Авив и Иерусалим окрестные «квуцот», — а еще в 1920 г. это поставляли исключительно арабы. Никакой декламацией, никакой дипломатией (вроде допущения на «свои» работы того или иного процента арабов) замазать эту суть дела нельзя. В национальном смысле конфликт охватывает, конечно, оба национальных лагеря в целом; но на экономическом фронте это есть прежде всего конфликт между еврейским рабочим и арабским рабочим. И в этой борьбе еврейские рабочие действуют не как «левые» и не как социалисты, а как хорошие ховеве-цион — лучшие из ховеве-цион.
Хотелось бы сказать «из сионистов», но нельзя. Сионизм от палестинофильства и «землестроительства» отличается размахом, постоянным и ревнивым чутьем перспективы. Именно еврейские рабочие по мере того, как накопляется у них то, что Глеб Успенский называл «обстановочкой», легче всех остальных теряют чутье перспективы. В первый раз я столкнулся с этим явлением в 1918 г., во время набора добровольцев для легиона. В Палестине были две рабочие организации — ноу одной из них (как раз у той, которая считалась более национальной и менее левой) уже была «обстановочка» в виде нескольких поселков, и потому ее члены почти поголовно отказались идти в армию; у другой еще тогда не было своих фаланстер — и ее члены почти поголовно вошли в солдаты и стойко держались за ружье до последнего момента. Вероятно, была тут и психологическая разница; но в основе различия лежал имущественный ценз, святая, благородная, божественная, какая хотите — но притупляющая привычка к ежедневной заботе. Теперь эта забота стала ежечасной — ияне уверен, не стерла ли она и психологических различий. Крученый мы народ вообще, но ничего более странного, более небывалого, чем это зрелище в Палестине, даже в нашем быту мы еще не видели: та психология ближайшего урожая, то пренебрежение к принципам и перспективам, которые у других народов считаются прерогативой мелкого крестьянства — у нас в Палестине оно стало привилегией «левого» крыла. В нем глубже всего пустил корни культ коровы, трактора и бюджета; на него, главным образом, опираются и ссылаются отрицатели политического действия; и, когда возникает речь об отмене выборного начала, о передаче власти богачам, презирающим и сионизм, и демократию, — «левые» люди социалистической фразеологии, часто люди революционной веры, стыдливо утопляют очи в кирпичи пола.
Не хочется дописывать. Одно спрошу: доколе? Неужели навсегда? Пусть эта потеря перспективы, эта замена понятия «грядущее» понятием «завтрашний день» — пусть это все объяснимо. Но неужели это неизбежно и неизлечимо? Неужели все они, все поголовно, примирились с этой ролью, и авангард еврейского ренессанса даст нам, в конце концов, только новую разновидность общественной психологии феллаха?
Грустная тема.
1925 г.
Это неоспоримый факт: влияние Англии и Англия стали препятствием на пути развития сионизма. Это не значит, что 16 лет работы в компании с Англией были для нас чистым убытком. Наоборот, с течении 15 лет мы много выиграли: сионизм стал как бы международным обязательством, количество еврейских жителей от 65 тысяч возросло почти до 200 тысяч, наша земельная собственность вместо прежних 400000 дунам достигает теперь свыше миллиона, число наших колоний увеличилось и от 40 прежде — дошло до 120, наши промышленные заведения от абсолютного нуля достигли очень и очень значительного «есть» и мы построили Тель-Авив. Это, правда, не очень много и для нас совершенно недостаточно, но это и не мало и никто не отрицает, что этого мы достигли, благодаря совместной с Англией работе. Другими словами не имеем основания сожалеть о компании в прошлом: мы в известной мере ее использовали. Но только в прошлом. В настоящее время компания эта превратилась в препятствие на все 100 %. А на будущее — насколько можно предвидеть — нет никакой надежды, чтобы положение радикально изменилось. Все это знают и все об этом сожалеют. И отсюда вытекает логический вывод, что мы обязаны думать о возможности альтернативы.
Многие думают, что состояние искания альтернативы есть состояние болезненное или состояние, которое долго тянуться не может или, просто, смешно. Многие также думают, что это — вопрос тайной дипломатии, с обыкновенными же людьми нельзя говорить об этом даже по секрету. С полдюжины дипломатов должны вести переговоры с министрами и послами, а когда придут к соглашению с какой-нибудь великой державой — черное не белом, что она готова принять Палестину со всеми обязательствами, касающимися сионизма, и вместе с тем будет согласие Англии, черное на белом, уйти из Палестины — только тогда появится потребность обратиться к широкой еврейской общественности и сообщить ей эту радостную весть. Все это — ошибка: так политика в настоящее время не делается.
Во-первых, в искании альтернативы нет ничего смешного или ненормального. Всякое правительство на моровой арене и каждая партия на государственной арене бывают часто в таком положении, что им необходимо искать новых компаньонов. Так, а не иначе, заключаются международные союзы, так, а не иначе, образуются ежедневно коалиционные правительства во всей Европе. Они существуют известное время, осуществляют все, что могут осуществить, потом распадаются, на их место являются новые союзы, а в промежутки между концом одной комбинации и началом другой обе стороны заняты исканием новых компаньонов. Это раз. Во-вторых, тайные дипломатические переговоры не выполняют здесь никакой главной роли. В настоящее время никакой министр, никакой дипломат не в состоянии осуществить какую-нибудь крупную перемену, пока общественное мнение к этому не подготовлено. Может быть, не требуется тут общественного мнения миллионов населения, но необходимо мнение тех сотен тысяч, что влияют на все слои народа. Тайное согласие дипломатов это уже последний шаг в политической работе, но не первый и не второй. Это положение касается всех политических дел всех народов, но в особенности это касается нас, евреев и такого вопроса, как сионистский.
