На борту самолета компании “Аэрофлот”, следующего рейсом Москва – Гавана и обратно, по просьбе пассажиров введен “сухой закон” – так мне объяснила стюардесса. Вполне разумно: за шестнадцать часов пути под алкоголь можно и отличиться. Поэтому мне пришлось воровато прикладываться к стеклянной фляге, приобретенной в Duty free . За этим очень по-отечественному панибратски-избирательным соблюдением закона я и скоротал дорогу.
Эффект узнавания настиг тотчас по прибытии в аэропорт Хосе Марти. Такую угрюмо-казенную расцветку стен сейчас в Москве можно встретить в запущенных подъездах, полуподвалах домоуправлений или районных отделениях милиции. В туалете унитазы были полны по края чем полагается, и если бы не физика с ее поверхностным натяжением, это переливалось бы на пол. (Вообще, отсутствие стульчаков, засор и кромешная темнота в местах общего пользования – кроме валютных – обычное дело в Гаване. Мужчины в силу особенностей анатомического устройства еще могут справить хотя бы малую нужду, но как быть женщинам? Впрочем, негодование мое лукаво: не я ли в конце 80-х, уезжая из гостиницы в Белгороде, вывернул лампочку в номере за неимением их в продаже – и явился в семью добытчиком?) В знакомо-замедленном темпе со знакомо-незаинтересованными лицами передвигался персонал аэропорта. Прибывшие выстроились в часовую очередь к трем пропускным пунктам, в каждом из которых неулыбчивая девушка лет восемнадцати-двадцати что-то долго писала от руки, а после велела пассажиру встать на заданное расстояние от конторки и смотреть в определенную точку – видимо, фотографировала. Я – не цыпа, не мистер-твистер и не соотечественник с Брайтон-Бич, упоенный своим преуспеянием, свалившейся как снег на голову цивилизованностью и говорящий про Америку “у нас”; словом, я не корчу благородного недоумения – напротив, все это слишком знакомо: я прожил в подобных декорациях без малого сорок лет, и мне эта экзотика не внове. По окончании процедуры пассажир выходил в скучную серо-зеленую дверь и оказывался под звездами южного неба, среди тропического тепла и благоухания – и это после еще сегодняшнего гнилостного московского февраля!
Нас ждала машина, и в порядке дежурной дорожной болтовни я задал сопровождающему, приветливому и сносно изъясняющемуся по-русски кубинцу, вопрос насчет комаров в гостинице. Он рассмеялся и ответил, что местным они не докучают, а нас могут и покусать: “Лучше кушаете – лучше мясо”.
На жизнь жаловались (замечу задним числом) почти все из моих новых гаванских знакомых, обреченно и охотно, с полуоборота – точь-в-точь как мы иностранцам лет двадцать пять – тридцать назад. Вот что осталось по прошествии пяти дней в Гаване в моих путевых записях. Инженер зарабатывает в день 25 песо (или 1 конвертируемый песо – параллельная денежная единица, что-то вроде советских чеков), то есть – стоимость бутылки газированной воды или литра бензина. Есть и карточки – на хлеб, сахар, фасоль, рис, фарш, сливочное масло, курятину и проч.; они “отовариваются” по месту жительства. Совершенно очевидно, что при такой скудной жизни подавляющее большинство островитян ежедневно руководствуется постылой мудростью: “Хочешь жить – умей вертеться…”
Бедность и дефицит изнуряют. Они формируют у взрослого человека психику сироты казанского. А заодно действуют приезжему на нервы: привилегированность для нравственно вменяемого человека – положение неловкое и малоприятное.
Из нескольких новых знакомых только два человека не сетовали на свое житье-бытье. Одна – женщина лет сорока, энтузиастка по темпераменту. Она не сторонилась ответственности за революционный пыл молодости и наломанные дрова, не сластила пилюлю сегодняшнего дня и спокойно, хотя без иллюзий, смотрела в будущее, которое, естественно, собиралась разделить с соотечественниками. (Она напомнила мне бабушкиных подруг – комсомолок 20-х годов, овдовевших в террор 30-х.) И второй – мужчина средних лет, скорей всего, судя по коротко поминаемому Парижу (кубинцы в массе своей “невыездные”), чей-то сынок – демагог и фаршированная голова с набором знакомых “убеждений”: особые кубинские духовность и бессребреничество, антиамериканизм, снисходительность к непосвященным…
Отель “Ривьера”, куда нас поселили, – помпезный и неуютный, хотя благоустроенный. Все расчеты, разумеется, в конвертируемых песо; пункт обмена валюты с грабительским курсом тут же. Все, снова же, знакомо и все немного не по-людски: каменные пепельницы в холле “Ривьеры” намертво вмурованы в столы, и, чтобы стряхнуть пепел, приходится каждый раз вставать из неподъемных кресел поодаль. О перечнице и солонке на столе общепита следует особо просить официанта, который вскоре забирает их обратно. Впрочем, улыбчивость местных жителей отчасти возмещает прорву неудобств – с отечественным, утробным и бескорыстным, хамством я не столкнулся ни разу. Наверняка бытовых осложнений и напастей в жизни кубинцев гораздо больше – много ли я мог заметить за считаные дни в Гаване?!
На упреки в мелочности и злопыхательстве отвечу, что это не мелочи, а стиль, в сущности, бесчеловечный и смахивающий на издевательство, – и Куба здесь ни при чем: такова природа утопии. В одной ученой книжке я прочел, что утопия, если память мне не изменяет, Томмазо Кампанеллы была снабжена авторским планом Города Солнца. Исследователь обратил внимание, что в идеальном городе улицы располагаются в виде концентрических кругов, но поперечных переходов с одной дуги на другие всего четыре – во внешний круг вписан крест. Увлеченный аккуратным черчением утопист и радетель о человеческом благе не удосужился представить себе человека во плоти, которому не с руки давать здоровенного крюка, чтобы зайти в лавку, на почту или на соседнюю улицу к приятелю, – недужная симметрия дороже.
И антиутопия Оруэлла когда-то восхитила меня главным образом не идеологически (эту “алгебру” контрреволюции мы знали и по “Бесам”), а прозорливостью британца (!) в мелочах: рассыпающимся табаком сигарет “Победа”, незажигающимися спичками “Победа”, отравным спиртным “Победа” и т. п. Была в СССР такая мазохистская, как большинство невольничьих шуток, загадка: летит, гудит, сверкает, а в жопу не толкает. (Специальная советская машинка для толкания в жопу.)
Но несчастная привычка обобщать и сравнивать тотчас уступила место более отвлеченному строю мыслей, как только я обнаружил, что окна моего номера на четвертом этаже выходили прямо на набережную Малекон, за которой во мгле мерцал, шевелился и тихо ухал всамделишный Мексиканский залив.
С утра поехали в центр – Старую Гавану, La Habana Vieja . Передвигались на чиненых-перечиненых “Жигулях” 1983 года, но водитель объяснил, что эти колымаги пользуются на Кубе большим спросом, потому что к ним можно достать запчасти. (О, этот соцлагерный глагол “достать” – колбасу, детскую коляску, могильную плиту!) “Дворники” работали вовсю, поскольку штормило и волны перехлестывали через парапет набережной, обдавая лобовое стекло. (Бывает, что движение по Малекону совсем перекрывают, когда волнение достигает нешуточного балла.) Об автомобилях Гаваны говорят все – скажу и я: они того стоят. Уличное движение самое привольное – трафика и пробок нет по бедности и в помине, и транспортные раритеты можно разглядывать в свое удовольствие. Допотопные “бьюики”, “кадиллаки”, “форды” и всякое такое, как обшарпанные разноцветные рояли “стейнвей”, катят по улицам с лязгом и выхлопами. Больше похоже на карнавальную клоунаду, чем на будничную езду, особенно когда за рулем этих ископаемых невозмутимо сидят киногеничные мужики всех цветов кожи.
Как же к лицу красивым городам (а Гавана очень красива) отсутствие рекламы, когда “пластмасса” и ядовитые краски не перебивают очертаний и цвета архитектуры двух-трехвековой выдержки! (Исключения редки, мне на ум приходит только нью-йоркская Time’s Square , где ошеломляющее электрическое сияние доведено до особого эстетического качества.) От “луна-парка”, например, на Пушкинской площади в Москве с души воротит. Хороший вкус Гаваны, разумеется, не от хорошей жизни, но все равно хорошо. Правда, в первый день с непривычки досаждали несметные портреты Че Гевары, похожего на гиену в берете, но вскоре они примелькались.
Гавана и впрямь загляденье. Мне больше понравились не те несколько площадей, что отреставрированы и отдраены в угоду туризму: с вечными ряжеными под старину статистами для фотографирования на память и кабриолетами, а улицы позатрапезней, заплата на заплате, – с облупленными колоннами и деревцами, проросшими на кровлях зданий ар-нуво и старше. Жить в этих кварталах, вероятно, не сахар, но даже во мне, дальтонике, эта нечаянная красота пробуждает трепет художника. Сходное впечатление производят старый Тбилиси, Львов, Стамбул в своей непарадной части. Элегия чистой воды, упадок, своего рода “осень”, когда процветание сменяется живописным до поры запустением. Это скорей всего имел в виду Ходасевич, писавший, что никогда Петербург не был так прекрасен, как во время послереволюционной разрухи.
