Свободная любовь
В определенном смысле бывшей столице Российской империи повезло — здесь революционные власти не ввели в действие пресловутого декрета о социализации женщин, имевшего хождение во многих провинциальных городах России. В нем указывалось: «С 1 мая 1918 г. все женщины с 18 до 32 лет объявляются государственной собственностью. Всякая девица, достигшая 18-летнего возраста и не вышедшая замуж, обязана под страхом строгого взыскания и наказания зарегистрироваться в бюро «свободной любви» при комиссариате презрения. Зарегистрированной в бюро «свободной любви» предоставляется право выбора мужчины в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители супруга… Мужчинам в возрасте от 19 до 50 лет предоставляется право выбора женщин, записавшихся в бюро, даже без согласия на то последних, в интересах государства. Дети, произошедшие от такого сожительства, поступают в собственность республики»[303]. Многие российские исследователи и сегодня называют декрет фальшивкой, но отрицать всплеск интереса к вопросам пола в первые послереволюционные годы не может никто. Действительно, новая половая мораль, образец которой якобы явил рабочий класс, активно предлагалась жителям Петрограда, в особенности после окончания гражданской войны.
Петроград удивительно быстро сбросил с себя аскетическую суровость эпохи «военного коммунизма». Улицы города ожили, и жизнь вновь стала приобретать привычные формы, одной из которых, несомненно, являются внебрачные отношения между мужчиной и женщиной. Именно эти отношения послужили предметом бурных дискуссий в начале 20-х гг. Причем в обсуждении половых вопросов умудрились принять участие практически все большевистские лидеры. Внешне тон задала А. М. Коллонтай. Пятидесятитрехлетняя Александра Михайловна, явно окрыленная своим романом Павлом Дыбенко, который был моложе ее на 17 лет, с истинно женским пылом отстаивала на страницах молодежного журнала «Молодая гвардия» свою теорию «Эроса крылатого» — свободной от экономических уз любви. «Для классовых задач пролетариата, — писала А. М. Коллонтай, — совершенно безразлично, принимает ли любовь формы длительного оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ставит никаких формальных границ любви»[304]. Следует отметить, что эти идеи падали на благодатную почву. Они позволяли возвести присущую городским низам вольность нравов на мощную основу.
Сегодня интерес российского, а тем более западного читателя к вопросам личной жизни власть имущих в социалистическом обществе 20—30-х годов вполне удовлетворен. Ныне практически каждый знает, сколько жен было у И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого. Всем известно, что академик Н. И. Бухарин в конце жизни женился на юной Анне Лариной, оставив ради нее вторую жену с малолетней дочерью, а В. М. Молотов и М. И. Калинин предоставили своих подруг в качестве заложниц диктаторскому режиму. Обыватель с удовольствием смакует подробности биографий тех, кто наверху, особенно если у них на счету не только великие деяния и великие злодеяния, но и мелкие грешки, слабости, недостатки нравственные и физические.
Наряду с этим явно идеализируется мораль среднего человека. Он в основном невинный мученик системы. Это — вечное заблуждение российского интеллигента, и до революции наивно представлявшего, что освобожденный народ, и прежде всего пролетарий, будет выступать носителем всего нового и прогрессивного в политике, экономике, культуре и даже в интимных отношениях. Но истина оказалась весьма далекой от подобных представлений. Идеал «пролетарской свободной любви» носил весьма специфический характер.
Питерская «революционная» молодежь жила весело. Г. Уэллс, посетив Петроград осенью 1920 г., рассказал о своих впечатлениях на страницах книги «Россия во мгле»: «В городах, наряду с подъемом народного просвещения и интеллектуальным развитием молодежи, возросла и ее распущенность в вопросах пола. Тяжелая нравственная лихорадка, переживаемая русской молодежью, — единственное темное пятно на фоне успехов народного просвещения в России»[305]. Однако не следует расценивать падение нравов как результат одной лишь революции. На рубеже XIX—XX вв. принципы, которыми руководствовалась основная масса населения России во взаимоотношениях полов, заметно изменились. Особенно сильно это чувствовалось в крупных городах типа Петербурга. Действительно, представители пролетариата, и в первую очередь молодежь, довольно рано и весьма свободно вступали в половые связи. И революция здесь ничего нового не внесла.
В начале 20-х гг. у молодых пролетариев, на которых в свое время призывали равняться все общество либерально настроенные интеллигенты, существовала своя не слишком затейливая схема взаимоотношений мужчины и женщины, суть которой изложил для масс комсомольский публицист И. Лин на страницах журнала «Молодая гвардия»: «У каждого рабочего парня есть всегда своя девушка. На первых порах он только с ней танцует на балешниках, потом он ее, может быть, и любит, но самое главное, они из одного социального камня… взаимоотношения у них простые и без всяких мудрствований — биологическое удовлетворение ему дает та же самая девушка»[306].
Однако иллюзорные представления о нравственных принципах жизни рабочих были в ходу и в первые послереволюционные годы. В. И. Ленин, судя по воспоминаниям К. Цеткин, считал, что пролетариат «как восходящий класс» вовсе не нуждается в опьянении половой несдержанностью[307]. А известный врач Л. М. Василевский совершенно серьезно заявлял: «Молодому рабочему не мешают жить и работать мысли (об интимных сторонах жизни. — Н.Л.), они его посещают редко, да и он может справиться с ними усилием воли…»[308] Статистические данные достаточно убедительно свидетельствуют о том, как рабочая молодежь реализовывала усилия своей воли. В ходе проведенного, согласно декрету СНК РСФСР от 13 октября 1922 г., обследования удалось выяснить, что в 1923 г. среди петроградских рабочих-подростков, то есть лиц, не достигших 18 лет, интимные связи имели 47% юношей и 62,6% девушек[309]. Чуть позже, в 1925 г., ленинградские медики по результатам медицинских осмотров отмечали, что молодые рабочие «являются горожанами не только по происхождению, но и живут в городе с детства, в половую жизнь вступают рано, в настоящий момент среди них половина холостых»[310].
Свободные, необременительные отношения процветали среди рабфаковцев и студенчества, и отнюдь не «белоподкладочного», столь знаменитого своими традициями бесшабашной гульбы и кутежей. Появление среди учащихся высших учебных заведений значительного количества девушек, жизнь в общежитиях, быт которых нес печать особой вольницы, внесение в интеллигентную среду н только пролетарской идейной закалки, но нередко и простых нравов фабричных окраин и деревенских посиделок, — все это не могло не сказаться на образе жизни студенчества. Так, студентка факультета общественных наук при Петроградском университете А. И. Ростовцева вспоминала, что в начале 20-х гг. в общежитии шли бурные споры о любви в новом обществе и «самым ярким нигилистом» в вопросах пола оказалась ее сокурсница, приехавшая из Ярославской губернии. Эта недавняя крестьянка утверждала, что «любовь — кремень для зажигалок, а дружбы между мужчиной и женщиной быть не может, это только одна видимость: в основе лежит взаимное влечение, и только»[311]. Социологи путем опроса студенчества выявили, что в 1922 г. более 80,8% мужчин и более 50% женщин имели кратковременные половые связи, при этом лишь 4% мужчин объясняли свое сближение с женщиной любовью к ней[312].
В рабочей среде число сторонников «свободной любви» постоянно росло. А. М. Коллонтай одобрительно относилась к этому, считая, что только «мелкобуржуазная среда готова (в этом случае. — Н.Л.) вопить о разврате». «Когда говорят о слишком свободных отношениях, — утверждала А. М. Коллонтай в январе 1926 г., — то при этом совсем забывают, что эта молодежь почти совсем не прибегает к проституции. Что, спрашивается, лучше? Мещанин будет видеть в этом явлении «разврат», защитник же нового быта увидит в этом оздоровление отношений»[313].
Приведенное утверждение довольно сомнительно. Бесконтрольные половые связи влекли за собой появление внебрачных детей. Представители пролетариата оказались впереди и здесь. В 1927 г. в Ленинграде на 100 мужчин-рабочих родилось 3,3 внебрачного младенца, тогда как на 100 служащих — 1,5, а на то же число хозяев — 0,7. Кроме того, свободная любовь при всей своей «революционности» не была ограждена от таких типично «капиталистических» последствий, как венерические заболевания. В кожно-венерологическом диспансере одной только больницы им. Нахимсона в 1925 г. было зарегистрировано более 2 тыс. больных сифилисом, причем молодежь в возрасте до 25 лет составляла более 40% состоявших на учете[314]. А сколько юношей и девушек, стыдясь огласки, не обращались к врачам? Летом 1926 г. в ходе обязательного врачебного освидетельствования рабочих «Красного треугольника» выяснилось, что более половины работающих подростков заражены венерическими болезнями[315]. Самым неприятным в этой ситуации было то, что связи с публичными женщинами, от которых до революции в основном заражались сифилисом, оказались не единственной причиной распространения венерических заболеваний. Причиной болезней в 20-е гг. в немалой степени явилось свободное интимное общение, как правило не имевшее ничего общего с истинной любовью: отсутствие привычной и довольно распространенной ранее формы проведения свободного времени — вполне официальных походов к проституткам — многие молодые люди заменили теперь «вечорками». Один из участников таких посиделок писал в 1927 г. в журнале «Смена» -. «У нас распространены вечорки, где идет проба девушек, это, конечно, безобразие, но что же делать, раз публичных домов нет». Редакция журнала не преминула осудить поборника незамедлительного удовлетворения интимных потребностей, но у него нашлось немало сторонников. Молодой ленинградский рабочий считал, что девушки на такие «мероприятия» приходят сами, и потому ничего зазорного в этом нет, хотя и похоже на публичные дома[316].
