Позиция Бисмарка шокировала многих – еще недавно заигрывавший с национальным движением, он, казалось, полностью вернулся к защите существующего порядка и монархической солидарности. С особенно приятным удивлением за этим наблюдали в Вене, где далеко не сразу распознали суть замыслов прусского министра-президента, который, казалось, из опасного противника в одночасье превратился в союзника. И там, и в столицах других великих держав Европы эту метаморфозу в конечном счете приписали тому печальному опыту, который Бисмарк приобрел во внутренней политике за год своей деятельности во главе правительства. Но это было серьезное заблуждение.
«Вопрос сводится к тому, – писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу, – являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. (…) Если мы повернемся теперь спиной к великим державам и бросимся в объятия политики мелких государств, запутавшихся в сетях демократии ферейнов, то мы поставим этим монархию в самое жалкое положение и внутри, и за пределами страны. Не мы, а нами руководили бы тогда; нам пришлось бы опираться на такие элементы, которыми мы не в состоянии овладеть и которые неизбежно враждебны нам; тем не менее мы должны были бы отдать себя на их гнев и милость. Вы полагаете, что в «германском общественном мнении», в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы укрепимся не на основе политики, опирающейся на палаты и прессу, а на основе великодержавной политики вооруженной руки, мы не располагаем излишком сил, чтобы растранжиривать их в ложном направлении на пустые фразы и Аугустенбурга» [262].
Таким образом, для любых действий сперва необходимо было заручиться поддержкой Австрии – задача, требовавшая определенного искусства и везения. В конечном счете с ней удалось справиться. В Вене ситуация тоже выглядела весьма сложной. С одной стороны, проигнорировать германское общественное мнение было невозможно, не потеряв значительную часть своего престижа. С другой стороны, поддерживать национально-освободительное движение в ущерб существующей в Европе системе договоренностей, рискуя к тому же ввязаться в конфликт с другими великими державами, – значило пилить ту самую ветку, на которой и так довольно шатко сидели Габсбурги. Поэтому позиция Австрии во многом совпадала с точкой зрения Бисмарка – необходимо придерживаться Лондонского протокола, защитив в то же время права герцогств от датских посягательств. В итоге в декабре 1863 года Бисмарку удалось договориться с австрийцами касательно дальнейших действий.
Тем временем во Франкфурте представители государств – членов Германского союза вели напряженные переговоры. Дело завершилось тем, что 1 октября 1863 года было принято решение об экзекуции – саксонским и ганноверским контингентам предстояло занять Гольштейн. В начале декабря они беспрепятственно вошли на территорию этого герцогства, радостно встреченные местным населением. Тем самым Германский союз вступил на довольно зыбкую с точки зрения международного права почву – он не подписывал Лондонского протокола и не являлся его гарантом, а статус Гольштейна практически не был затронут датчанами, поэтому повод для вмешательства был более чем спорным. Распространять же экзекуцию на Шлезвиг, не являвшийся частью Германского союза, было бы еще более опасным шагом.
В этой ситуации Австрия и Пруссия начали действовать самостоятельно. 28 ноября представители двух держав заявили в бундестаге, что придерживаются буквы и духа Лондонского протокола. Волна возмущения, прокатившаяся в этой связи по Германии, совершенно не повлияла на позицию Вены и Берлина. В середине января Дании был предъявлен ультиматум от имени Австрии и Пруссии с требованием не распространять конституцию на Шлезвиг. 16 января в Берлине была подписана двусторонняя конвенция, согласно которой обе державы договаривались защищать Лондонский протокол, невзирая на позицию Германского союза по данному вопросу. В частности, в случае отклонения Данией ультиматума предусматривалось вторжение австро-прусского экспедиционного корпуса в Шлезвиг. В том, что датчане на сей раз пойдут до конца, Бисмарк практически не сомневался.
Если оценить это событие с точки зрения всего, что произойдет немного позднее, то его можно назвать переломным моментом в политической карьере Бисмарка. Тринадцать лет спустя «железный канцлер» назовет эти события дипломатической кампанией, которой он гордится больше всего. «Еще никогда мир не видел, чтобы венская политика в такой степени была руководима и в целом, и в частностях из Берлина», – с гордостью писал он в конце декабря 1863 года [263]. Действительно, подписанное соглашение отвечало в первую очередь интересам Пруссии. Мало того, что Бисмарк получил свободу рук в вопросе северных герцогств, он еще и смог заручиться поддержкой своего давнего противника – венской дипломатии. Стратегический оппонент превратился в тактического союзника. Австрия играла роль своеобразного щита, придавая легитимность дальнейшим действиям пруссаков и в значительной степени страхуя их от вмешательства других великих держав. Помимо всего прочего, конвенция ослабляла Германский союз, практически полностью выключая его из игры и противопоставляя две великие немецкие державы малым государствам, в большинстве своем поддерживавшим Аугустенбурга. Другим великим державам соглашение было представлено в качестве единственного средства сохранить действующие правовые нормы и предотвратить масштабный конфликт в центре Европы – так, в беседе с английским послом Бисмарк заявлял, что ему приходилось выбирать между вторжением в Шлезвиг и революцией в Германии [264]. Кроме того, Лондону, Парижу и Петербургу было трудно возражать против мер по восстановлению Лондонского протокола, гарантами которого они также являлись.
18 января Дания отвергла австро-прусский ультиматум, запустив тем самым механизм военных действий. Бисмарк мог радоваться успеху, однако министр-президент прекрасно понимал, по какой тонкой веревке и над какой глубокой пропастью ему приходится балансировать. Внутри Пруссии ему приходилось бороться и со сторонниками Аугустенбурга при дворе, и с нижней палатой парламента, которая 22 января отвергла военный заем, связанный с шлезвиг-гольштейнским кризисом. В пламенной речи Бисмарк бросил депутатам упрек в том, что они, исходя из чисто эгоистических мотивов, ставят палки в колеса прусской внешней политике. «Главная причина, по которой вы отвечаете отказом, – это недостаток доверия к нынешнему министерству, здесь концентрируется все, это ключевой момент всей вашей аргументации. Поэтому я спрашиваю себя: что должны были бы сделать мы, прусский кабинет министров, чтобы приобрести ваше доверие? Мы должны были бы отказаться от прусской конституции, мы должны были бы отречься от прусских традиций, прусской истории, прусского народного духа. (…) Вы требуете, чтобы король по вашей воле вел завоевательную войну, дабы приобрести Шлезвиг для герцога Аугустенбургского. Одним словом, господа, чтобы приобрести ваше доверие, необходимо пойти вам навстречу в такой степени, которая является невозможной для королевских прусских министров. Мы стали бы тогда не министрами короля, а министрами парламента, вашими министрами, а до этого, я возлагаю свои надежды на Господа, дело не дойдет! (…) Народный дух в Пруссии полностью монархический, благодарение Богу, и останется таковым. (…) Вы думаете и чувствуете не так, как прусский народ» [265]. Эта речь была рассчитана не только на депутатов, но и на колеблющегося монарха, который вскоре вновь публично выразил свое доверие и поддержку действующему кабинету министров.
И все же после года трудной и непрерывной политической борьбы нервы Бисмарка начинали временами сдавать. «Я далек от слишком поспешных и эгоистичных решений, но у меня такое чувство, что партия короны против революции проиграна, поскольку сердце короля в другом лагере, он больше доверяет своим противникам, чем своим верным слугам, – писал Бисмарк Роону в конце января. – Недавно я не смог всю ночь сомкнуть глаз и чувствовал себя жалким, и я не знаю, что можно сказать людям, после того, как выяснилось, что Его Величество, несмотря на угрозу порвать с Европой и пережить еще худший Ольмюц, собирается присоединиться к демократии (…), чтобы посадить на трон Аугустенбурга и создать новое малое государство. К чему дальше говорить и спорить? Без чуда свыше игра проиграна, и мы будем виновны в глазах окружающих и потомков. На все воля Божья. Ему ведомо, как долго суждено существовать Пруссии» [266]. Хотя драматизм письма был в значительной степени рассчитан на то, чтобы оказать давление на военного министра, а через него – на короля, вполне очевидно – нервы у Бисмарка временами начинали сдавать, и он искал утешения в спасительной мысли о том, чтобы подать в отставку и вернуться к жизни сельского помещика. Трудно сказать, насколько серьезными были подобные намерения, однако само сознание того, что ему есть куда отступать, придавало главе правительства сил.
