Алешка отца видел редко, а в основном все дни проводил с Василием, который раздобыл для него кой-какую одежду.
С Алешкой часто забавлялись разговорами солдаты, вырезали ему деревянные игрушки — мишку-кузнеца, кувыркающегося клоуна на ниточке, и даже соорудили для него маленький зоопарк: в деревянных клетках сидели горлица, два кролика и лисенок. Алешке поручили их кормить и ухаживать за ними.
А однажды пришел пожилой грузный старшина из интендантов-снабженцев, матерчатым портняжным метром обмерил Алешку и сказал, уходя:
— Ты, сынок, на фронте, в действующей армии, и потому должен носить военную форму.
Через пару дней он пришел и на глазах улыбающихся солдат одел Алешку в галифе, гимнастерку, пилотку, обул его в маленькие хромовые сапожки, которые тоже сшили ему, как он сказал — “стачали”, солдаты. Потом подпоясал Алешку широким ремнем поверх гимнастерки и отдал ему честь:
— Ну вот, товарищ рядовой, приступай к несению службы.
Алешка очень гордился своей военной формой. Солдаты при встрече с ним печатали шаг и лихо — с отмашкой — отдавали ему честь, и Алешка тоже научился “козырять”.
Вскоре, через несколько дней, произошло еще одно взволновавшее Алешку событие. Папин ординарец Василий построил в шеренгу с десяток штабных сержантов и солдат, поставил Алешку перед строем, вручил ему маленькую — как раз впору — офицерскую фуражку и прикрепил к гимнастерке офицерские погоны с одной маленькой звездочкой на каждом.
— Поздравляю вас с присвоением звания младшего лейтенанта!
Шеренга дружно прокричала:
— Ура, ура, ура-а-а!
Василий шепнул Алешке на ухо:
— А ты должен сказать: “Служу Советскому Союзу!”
И Алешка торжественно и громко произнес:
— Служу Советскому Союзу!
Такая вот война
Штаб полка в очередной раз переехал на новое место — как говорили, произошла передислокация.
Штаб расположился в негустой березовой роще на опушке леса, недалеко от добротного финского хутора.
Алешка с дядей Васей пошли прогуляться — осмотреть брошенный хутор. Жилой кирпичный дом, двухэтажный, просторный, был совершенно пуст. Вся мебель была вывезена, дом залит солнечным светом, поэтому комнаты казались огромными и высокими.
Единственное, что Алешка нашел в доме — это куклу, без руки и без волос. Позднее дядя Вася сделал ей руку, сшил военную форму и пилотку, и она надолго стала любимой игрушкой Алешки.
В большом кирпичном сарае дядя Вася, сам колхозник, перебирая и рассматривая инвентарь, только вздыхал и приговаривал:
— Эх, вот живут люди, вот живут!
Алешке надоело быть в сарае, и он вышел на улицу. Хутор расположился на пригорке у леса, на краю поляны, которая расширялась с одного края, переходя в большое поспевающее хлебное поле.
Алешка вдруг увидел невдалеке, метрах в пятидесяти, какой-то округлый серый бугорок, торчащий из высокой травы, и решил сбегать туда, посмотреть, что это такое. А было это какое-то бетонное сооружение, углубленное в землю. Вниз, к полуоткрытой железной двери, вели ступеньки.
Алешка с большой опаской спустился по ступенькам, робко заглянул, а потом и вошел в небольшое, невысокое помещение с узкой длинной прорезью под потолком. В помещении, после солнечного дня, стоял полумрак, и когда Алешка огляделся, то увидел такое, что сразу остолбенел. Он даже не испугался, а просто был невероятно удивлен, поражен: на полу лежали, как ему показалось сначала — спали, двое мужчин в военных мундирах. Один, дальний, лежал лицом вниз, а другой, как рассмотрел Алешка, молодой русоголовый парень, лежал как-то странно на боку.
И тут Алешка увидел под его грудью небольшую красную лужицу.
“Мертвый!” — пронзило его. Алешку охватил дикий ужас, смешанный с чувством какой-то огромной щемящей жалости к этому молодому солдату. Кожу на голове у Алешки как будто стянуло, волосы встали дыбом, и он почти в беспамятстве метнулся вверх по ступенькам.
— Дядя Вася, дядя Вася! — захлебываясь слезами, кричал он, стремглав убегая от этого жуткого, страшного места.
Василий бежал от хутора навстречу Алешке. Он подхватил его на руки:
— Что с тобой, сынок?!
— Дядя Вася-а-а, там убитые лежа-а-ат! — рыдая, показывал он пальцем на серую шапку в траве.
Василий поставил мальчика на землю и быстро спустился вниз.
Через короткое время он выскочил оттуда, поднял Алешку на руки, прижал его к себе и, целуя его мокрое лицо, взволнованно запричитал:
— Ах я, дурак, дурак, недоглядел! Ты прости меня, сыночек, не сообразил я, оставил тебя одного по недомыслию. Ну, не убивайся ты так, успо-койся!
Он вытирал Алешкины обильные слезы ребром своей широкой ладони, качал его на руках, снова и снова крепко прижимая к своей груди, пытаясь унять неукротимую дрожь маленького тела.
— Ну, успокойся же, хороший мой, успокойся!
Потом Василий, глубоко вздохнув, тихо сказал:
— Финны там в доте убитые лежат, сынок. Страшно это, конечно, и жалко их, понятно. Такая вот война.
Помолчав, он добавил:
— И еще подумай, наших-то людей сколько фашисты побили — и гражданских, и военных. Всех жалко, так жалко, что просто сил не хватает. Лучше бы ее и не было, этой войны. Да не мы ее начали.
Алешка стал немного затихать на крепких руках Василия, и тот понес его к опушке леса — в штаб.
— Вот что, сынок, рано тебе еще об этом помнить, постарайся забыть все, как плохой сон. Понял?
— Понял, — тихо ответил Алешка.
Да разве такое забудешь?..
Товарищ мама
Наступление завершалось. Отец получил разрешение на короткий отпуск, и они с сыном поехали домой, в Парголово, к маме.
Алешка — в наглаженной гимнастерке с белоснежным подворотничком, в зеркально начищенных сапожках, в офицерской фуражке. Он очень хотел увидеть свою маму, потому что сильно соскучился по ней, но кроме того, ему так хотелось, чтобы она увидела и оценила его внешний вид — бывалого фронтовика, младшего лейтенанта пограничных войск!
Отец придирчиво осмотрел его и сказал:
— Порядок! Вот что, товарищ младший лейтенант, увидишь маму, не забывай, что ты — боевой офицер! Не торопись вешаться маме на шею, сначала подойди и доложи по форме, как положено...
Машина как-то очень быстро довезла их до Парголова, да Алешка и неплохо подремал на руках у отца по дороге.
И вот — родной дом с зеленой лужайкой перед крыльцом! Отец и сын вылезли из кабины, водитель протяжно посигналил несколько раз, и из дверей выбежала взволнованная мама.
Папа вдруг остановил ее:
— Маруся, постой! — И — Алешке: — Ну, докладывай!
Тот, как-то по-особенному волнуясь, чеканя шаг, направился к маме.
Подойдя к ней, он молодцевато, как учили, отдал ей честь и четко “доложил”:
— Товарищ мама, младший лейтенант Коломиец после прохождения службы в ваше распоряжение прибыл!
Он мгновенно оказался в теплых, нежных маминых руках и увидел ее влажные, но такие счастливые, смеющиеся глаза!
* * *
Дорогие товарищи! Надеемся, что вы прочитали в нашем журнале материалы, посвященные 60-летию Сталинградской битвы. Однако мы не собираемся, как говорится, закрывать тему, поскольку для всех нас — для людей, любящих Россию, — дата победы на Волге священна и вечна! Как и все даты и юбилеи, связанные с патриотическим движением, с многотрудной и славной историей родного Отечества!
Мы не впервые обращаемся к страницам московской районной газеты “Ветераны Фили-Давыдково”. На сей раз ее гость — герой Сталинграда Аркадий Мартынович Сычев (ноябрь 2002 года).
Жизнь каждого человека отмечена вехами испытаний. Только преодолев их, можно строить свою жизнь дальше. Великая Отечественная война стала суровым экзаменом для целого поколения нашего народа.
Аркашу Сычева война настигла семнадцатилетним курсантом Одесского артиллерийского училища. С учебной скамьи — сразу на фронт, под Харьков, в 38-ю армию Юго-Западного фронта. Жестоким боем встретила офицерская служба “зеленого” командира взвода. Немцы вели беспрерывный обстрел, не давая поднять голову. Сутки пролежав на морозной земле, обмороженный и контуженный, он свою задачу — выявить систему расположения вражеских огневых средств — выполнил. Лиха беда начало — в вихре сражений, в крови и лишениях понеслись боевые будни. Взрослеть приходилось не по дням, а по часам. С марта по 10 июня служил начальником разведки дивизиона в 300-й дивизии.
— Аркадий Мартынович, почему именно эта дата осталась в памяти?
— 10 июня 42-го... До сих пор не могу говорить об этом спокойно. Стоит вспомнить, и полыхнет в душе боль, словно все было вчера. В этот день немцы захватили Харьков и начали наступление на Сталинград. С боями приходилось отступать за Дон. Дивизию так потрепало, что ее остатки влили в 21-ю армию Сталинградского фронта. Наши части заняли оборону по восточному берегу. Задача стояла одна на всех — не дать врагу прорвать оборону. С Западного фронта немцы перебросили сюда 25 дивизий. Бились не на жизнь, а на смерть. Кругом стрельба, грохот. Меня ранило в ногу, моего командира отделения разведки — в спину. Казалось, спасения нет. Где взять силы, чтобы остановить мощного, разъяренного врага? И тут девчонка, санитарка. Выскочила откуда-то из огня: чего разлеживаетесь? Перевязала, приказала ползти в медсанчасть. Куда там! Если девчата такие боевые, что уж о нас говорить. Раненые, покалеченные продолжали вести бой, точно зная, что это последний бой в нашей жизни. Немцы начали окружать с флангов, и тут откуда-то — раскаты громкого “ура”. Это подошли сибирские дивизии. Врага с плацдарма отбросили и продолжали удерживать позиции.
