На этот раз огни в окнах продолжали гореть. Она ползла по асфальту и стонала: «Умираю! Умираю!» Тридцать восемь человек, тридцать восемь пар человеческих глаз в течение двадцати минут смотрели из окон на ее агонию. Но никто не спустился вниз и никто не позвонил в полицию, хотя телефон был в каждой квартире.
Тридцать восемь человек видели, как он появился под их окнами в третий раз. Он искал ее по кровавому следу на асфальте. Он наткнулся на нее в подъезде, и тридцать восемь человек услышали ее предсмертный крик. Убийца, вытирая нож косынкой Катрин, ушел в темноту, и вслед ему один за другим гасли в окнах огни.
И тогда, мучимый совестью, один из тридцати восьми пробрался по крыше в соседний дом и уговорил свою родственницу, слепую старуху, позвонить в полицию. Сам он на это не решился. Боялся мести убийцы или его друзей.
Полиции потребовалось всего две минуты, чтобы прибыть на место преступления.
Я стою у подъезда, где умерла Катрин. Входят и выходят люди. Обыкновенные люди. Они знали ее в лицо. Многие называли ее Китти.
«Что мы за люди? — спрашивала газета «Нью-Йорк таймс», посвятив специальную редакционную статью происшествию на Остин-стрит. — Кто сумеет объяснить такое потрясающее равнодушие к чужой судьбе? Мы с сожалением признаемся, что не знаем ответа».
Кто убил одинокую стенографистку? Почему? Это осталось неизвестным, и никого это не интересует. Отпала, перестала существовать одна восьмимиллионная частичка Нью-Йорка. Кому какое до этого дело?
В удивительные игры играют Юля и Вася. В дядю Германа Титова и в тетю Валю Терешкову. В Майю Плисецкую и в Валерия Брумеля. В Кэролайн Кеннеди и Джона Кеннеди-младшего. В президента Джонсона и сенатора Голдуотера. Все смешалось в их детском воображении.
В Америке наши дети впервые услышали песню «До старта 14 минут», увидели советский балет, моисеевцев, спортсменов, Олега Попова. Они так и не поняли, почему заплакала мама, увидев на экране телевизора Красную площадь, и почему так смеялся отец, когда ему позвонила какая-то тетя и сказала:
— С вами говорит племянница Кропоткина. Да, да, того самого. Слушайте, я ненавижу большевиков, но, черт меня побери, сегодня я горжусь Россией! Скажите, а Гагарин не из княжеской фамилии?
По вечерам, забравшись ко мне на колени, Юля спрашивала:
— Разве можно убивать детей?
По телевидению показывали уютное частное бомбоубежище, штабеля консервных банок на случай атомной войны и винтовку, висящую на стене. Из этой винтовки хозяин бомбоубежища грозился перестрелять соседских детей, если они в момент тревоги побегут искать у него убежища.
Имеет или не имеет он права убивать детей, посягающих на его частную собственность? Этот чудовищный бред принял размеры чуть ли не общенациональной дискуссии.
— Христос учил любить соседей, как самого себя! — говорили одни.
— Да, но Христос не говорил, что соседей нужно любить больше, чем самого себя! — возражали другие.
Частное бомбоубежище? Видимо, следует кое-что пояснить.
Помню, как Америка встречала 1957 год. Конец декабря выдался дождливым. К рождеству ждали снега, да так и не дождались. Мокрый ветер с океана свистел в узких улицах Нью-Йорка, вырывал зонтики из рук прохожих, раскачивал гигантскую рождественскую елку, установленную среди небоскребов Рокфеллер-центра. Это была прекрасная голубая ель. По заказу семьи Рокфеллеров ее разыскали где-то в лесных чащах штата Вермонт, срубили, погрузили на автоприцеп и доставили в Нью-Йорк. Елкой ходил любоваться весь город — так она была хороша. Вот здесь-то меня и застала воздушная тревога.
Тогда в Америке часто объявляли воздушные тревоги. К тому времени минуло уже более 10 лет, как окончилась вторая мировая война, но в разгаре была война «холодная», и над крышами Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско то и дело выли сирены, предупреждавшие американцев о смертельной опасности со стороны «красных». Тревоги были, разумеется, учебными, ненастоящими. Это была, так сказать, «игра» в то, как «красные» будто бы собираются напасть на Америку. Но американские газеты, радио, телевидение и некоторые политические деятели в своих публичных выступлениях опускали слова «будто бы», и тогда «игра» становилась делом серьезным и учебная тревога — настоящей. Это была игра на нервах американцев. Игра на повышение акций монополий, составляющих военно-промышленный комплекс.
Так вот, в дождливый полдень на исходе декабря вместе с толпой ньюйоркцев, пришедших полюбоваться елкой, был застигнут воздушной тревогой и я, тогда еще совсем молодой журналист, только что начавший работу корреспондентом «Правды» в США. В набитом до отказа бомбоубежище Рокфеллер-центра всем места не хватило, и полицейские загнали нас в помещение «Чейз Манхэттен бэнк», где мы провели около часа. Скуки ради я рассматривал выставленные в зале банка макеты индивидуальных бомбоубежищ, которые в тот год усиленно рекламировались в газетах и журналах, по радио и телевидению. Бомбоубежища были на любой вкус и достаток. На одного человека и на большую семью. В подвалах коттеджа и на лужайке за гаражом. Стоимостью в две тысячи долларов и в двести тысяч. Здесь же висели плакатики, извещавшие о том, что именно этот банк предоставляет кредиты для строительства персональных бомбоубежищ. И уже в самом низу плакатика подводился философский итог всему сказанному выше: ничего не поделаешь, хочешь выжить — раскошеливайся!
Изучив образцы подземных бункеров и не зная, чем еще себя занять, я обратился к газете, которую купил за несколько минут до объявления воздушной тревоги. Это была знаменитая «Нью-Йорк таймс», рядом с заголовком которой красуется тщеславный девиз: «Все новости, достойные опубликования». Среди этих дипломированных новостей внимание мое привлекло потрясающее сообщение из Техаса: двое военнослужащих — сержант и капрал — рассказывали, как накануне ночью, возвращаясь на базу с вечеринки, они беззаботно катили на своем джипе по степной автостраде, и вдруг какой-то таинственный предмет, формой напоминающий тарелку, опустился на них с темного неба и опрокинул джип вверх колесами. Потом «тарелка» стремительно взмыла ввысь, но бдительные воины, выбравшиеся к тому времени из-под перевернутого джипа, успели заметить на ее днище эмблему, похожую, по их словам, на серп и молот. Произошло это будто бы без одной минуты в полночь. Уже от себя газета добавляла, что в уходящем году это был уже 613-й случай, когда изо всех концов страны сообщают о каких-то таинственных летающих предметах, и что Пентагон уже израсходовал сотни тысяч долларов только на то, чтобы расследовать эти сообщения.
Покончив с «летающими тарелками», я углубился было в чтение редакционной статьи, комментирующей доктрину тогдашнего государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса о «балансировании на грани войны» и об «отбрасывании коммунизма», но в это время сирены возвестили отбой воздушной тревоги, и полицейские отворили запотевшие стеклянные двери банка.
Новый год я встречал в доме знакомого американца. Кроме меня, там было еще четыре-пять человек. Мы смотрели по телевизору очередной фильм о том, как чуть не погибла наша цивилизация в ядерном катаклизме, но какой-то герой за минуту до полуночи предотвратил катастрофу. Потом телевизионщики включили свои камеры на Таймс-сквер, где сходятся Бродвей, 42-я улица и 7-я авеню, и показали, как колышется там огромная толпа людей (десятки тысяч человек), по традиции пришедших туда встречать Новый год. Мужчины и женщины, молодые и пожилые, с остроконечными бумажными колпачками на головах, дудели в дудочки, щелкали хлопушками, размахивали флажками, грызли жареную кукурузу, отхлебывали из карманных фляжек и с нетерпением поглядывали на шпиль здания, увенчанного светящимся стеклянным шаром с цифрами «1956». Ровно за минуту до полуночи под торжествующий рев, свист и улюлюканье толпы шар начал медленно скользить вниз.
— Спускается в бомбоубежище, — пошутил наш хозяин, и эта мрачноватая шутка дала свое направление разговору в первые минуты Нового года в обычной американской квартире, где собрались самые обычные американцы плюс советский журналист. Кто-то сказал, что читал, будто от радиации может уберечь нижнее белье из алюминиевого волокна. Другой сообщил, что в первый же час войны следует побрить кошек и собак, чтобы не допустить аккумулирования радиации в их шерсти. Третий рассказал, что в аптеках появился успокаивающий препарат «У-235, антиатомношоковый». И из всего этого разговора выходило, что ядерная война неминуема, неотвратима, что она может разразиться в любой день…
Война разразилась, но это была война Америки против Америки. Она не могла не разразиться. Ее приближение чувствовали многие. Особенно те, что жили в негритянских гетто.
