Несколько лет назад, еще работая на телевидении, я делал сюжет про ветерана войны, кавалера пяти орденов и без счета медалей Юрия Тимофеевича Лопатина. Разведчик, дошел до Берлина, был ранен, дослужился до полковника, преподавал в Тбилисском институте артиллерию, кандидат технических наук, опубликовавший тридцать семь трудов. С развалом Союза стал беженцем. Поселился в Москве, на Пречистенке, у своего командира батальона подполковника Бориса Апаринцева. Квартирой их жилище трудно назвать, это бывшее помещение прислуги в флигеле барской усадьбы — там не было даже ванной. Воду, чтобы постирать, грели в ведрах. Мылись в тазиках на полу в кладовке. Кухня такая, что, встав посередине, я дотягивался сразу до обоих стен — хорошо если два метра было. В бараках лучше живут.
Но вы понимаете, что значат пятьдесят квадратных метров на Пречистенке, в пяти километрах от Кремля, в отдельно стоящем двухэтажном каменном флигеле барской усадьбы. Это лучше, чем собственная нефтяная скважина.
Лопатиных выживали, как могли. Отключали воду, газ, свет. Их именно выживали — не переселяли. Потому что у них не было ничего — ни паспорта, ни гражданства, ни регистрации, ни прописки. Получить все это можно было только за деньги, которых у них тоже не было. Им даже медицинскую помощь не оказывали, не принимали в поликлинике.
Когда я был у Юрия Тимофеевича первый раз, он рассказывал мне, как умер приютивший его Борис Апаринцев. У него был осколок в спине и каждый шаг причинял острую боль. Подниматься же на второй этаж было пыткой. Лопатин с Апаринцевым ходили в управу с просьбой дать им любую квартиру в любом районе, но на первом этаже или в доме с лифтом. В управе Апаринцева оттолкнули. Он упал, и больше не вставал до самой смерти — повредил позвоночник окончательно. Умирал он… В общем, в пяти километрах от Кремля на кровати лежал кавалер Ордена Славы, подполковник Борис Апаринцев, и ему, еще живому, крысы глодали лицо.
Когда я был у Лопатина второй раз, он, сильно болел. Желтея восковым лицом, лежал на той же самой кровати, в той же самой квартире, в пяти километрах от Кремля, и рассказывал мне, что дела его не движутся и ничего в жизни не меняется. Юрий Тимофеевич был очень плох, и я понял, что ему уже не выкарабкаться. Никому он не был нужен.
Все это было как раз в год шестидесятилетия Победы, именно Девятого мая — я и заехал как раз поздравить его с праздником. Даже без телевизора в окно было слышно, как на Красной площади президент страны говорит правильные слова про долг и Родину а дикторы воспевают подвиг ветеранов. На украшение столицы были угроханы миллионы рублей и по всей Москве развешаны эти издевательские плакаты: «Фронтовики, наденьте ордена, гордится вами вся страна!»
Так вот, глядя в этот день на восковое лицо Лопатина, я вдруг четко представил свое будущее. Совершенно отчетливо понял, что через пятьдесят лет в точно такой же квартире, на точно такой же кровати, точно так же буду лежать я, ветеран Чечни, в шкафу на полочке будет пылиться лживая медаль к 50-летию победы над терроризмом «За освобождение Грозного», будильник в подарочной картонной коробке и нищенская пенсия.
А дикторы в Кремле будут кричать, о том, какие мы молодцы, что не допустили и остановили.
* * *
Несмотря на приватизацию, монетизацию и просто банальный грабеж со стороны государства, наши старики вымерли еще не полностью. Как бы это ни было неудобно.
Лишая себя своей истории, мы тем самым лишаем себя развития. Наше прошлое — это наше будущее. Страна, забывшая своих стариков, недостойна существования. Просто потому, что память такая же практичная штука, как и деньги — это долгосрочные инвестиции в будущее.
Преданными оказались не только наши старики — преданными оказались и мы сами, и наши дети. Чему мы учим их, ведя в театр, или в цирк, или в кафе по переходам, в которых с протянутой рукой стоят наши ветераны? Что закладываем в них с самого детства? Почему государство ориентирует моих детей на то, чтобы они росли мерзавцами? По образу и подобию?
Встретить старого человека сегодня просто страшно. Потому что эта встреча разрушает все то мировоззрение, которое я пытаюсь воздвигнуть в своих детях. Внутренний мир вступает в противодействие с окружающей действительностью, и действительность неизбежно побеждает, потому что она — действительность.
Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь отвести их в Парк Горького на Девятое мая. Потому что до сих пор не могу найти слова, которые им надо будет говорить. Те простые, а стало быть, единственно верные истины, которым меня учили в детстве — честь, долг, совесть, доблесть, мужество — в наше время звучат лживо и пафосно. Говорить о человеческом достоинстве нищего гражданина не приходится.
Если мы вошли в эру пофигизма уже в зрелом возрасте и нам пришлось ломать свои идеалы, подстраиваясь по эту безидеальную жизнь, то наши дети учатся унижению старости с рождения. И преуспеют в этом гораздо больше нас. Не надо будет удивляться, если лет через тридцать стариков будут убивать под забором за авоську пустых бутылок. Это наши инвестиции в будущее.
Банальная, вроде бы, истина. Но чтобы осознать её, не хватило и пятнадцати лет.
* * *
Можно сколько угодно говорить об ответственности власти перед народом. Но нельзя забывать и об ответственности народа перед самим собой. Мой знакомый, который живет в Израиле, рассказывал, что у них нет детских домов и домов престарелых — потому что нет чужих детей и чужих стариков. Я порадовался, конечно, но как-то отстранено — чужая страна, чужие люди. При нашем государстве это было бы невозможно.
Оказывается — возможно. Оказывается, и на Кавказе нет детских домов и брошенных стариков. А ведь — то же государство, та же власть, то же время.
Лопатин все-таки победил. Он не умер — выздоровел. И выбил из этого государства гражданство. И квартиру — пусть однокомнатную, пусть на одиннадцатом этаже, пусть старую, не в центре, но выбил. Это победа.
Но чтобы достичь этой победы, Юрию Тимофеевичу понадобились усилия полудюжины журналистов, в том числе обозревателя «Труда», и двенадцать лет. Двенадцать лет он воевал со своими — ровно втрое больше, чем с немцами.
Как там, на плакатах — фронтовики, наденьте ордена, гордиться вами вся страна?
* * *
С некоторых пор Девятое мая стало и моим днем. Потому что меня, ветерана Чечни, тоже вычеркнули из этой жизни. Той паскудной, от начала и до конца проданной гражданской войны вроде как не существовало. Информационная блокада постепенно переросла в информационный вакуум, и о Чечне теперь можно говорить только в том случае, если Рамзан Кадыров откроет новый аквапарк в Грозном. Или в очередных похождениях очередного «Бешенного». История переписывается глобально, вплоть до сегодняшних дней — у нас в жизни происходит много чего такого, чего официально вроде как и не происходит.
Власть боится прошлого, потому, что в одном случае планка была слишком высока для сегодняшнего дня, а в другом слишком низка даже для сегодняшнего дня. Одобренная Госдумой попытка уничтожения знамени Победы — логическое завершение этого выстраивания глобального «Дома-2» на территории всей страны.
Так и живем — под символом знамени с символами ветеранов. В символе страны, где символы депутатов обмениваются символами мнений.
* * *
Но мы были. Мы есть. Мы хотим помнить и хотим, чтобы помнили другие.
Я не прошел и сотой доли того, что прошли те пацаны под Москвой, на Курской дуге и в Берлине. Я не знаю, что такое пайка хлеба в 125 грамм в день на протяжении трех лет.
Но я могу представить. Представить КАКОЙ была та война.
Давайте в этот день просто на пять секунд преклоним колено. В одиночестве. Не для кого-то. Не для выживших, и не для павших.
Для себя.
Пускай ту войну нам показывают по телевизору очередной бредятиной вроде «Штрафбата». Здесь уже ничего не изменишь. Но не надо давать осериалить свое прошлое внутри себя. Ведь историю творит каждый из нас.
Я все еще помню этот полузвон-полушелест.
Так сложилась жизнь, что мне приходится много общаться с теми, кто прошел Чечню и Афган. И я сделал для себя такой вывод: ветераны Чечни совсем не похожи на ветеранов Афгана. Афганцы, большинство из них, по крайней мере, сумели-таки зацепиться за жизнь. У них было внутреннее оправдание той войне. Все ж таки они воевали за интересы своей страны — и эти интересы можно оправдать геополитикой, интернациональным долгом и присутствием в регионе. По крайней мере, так им говорили замполиты. По крайней мере, у них были хотя бы замполиты, которые говорили им хотя бы это.
Оправдание смертей — это очень важно. Это первый курс реабилитации. Во имя чего? Как говорит одна моя знакомая, которая работала заведующей одной из лабораторий психологии КГБ, человек, несущий в себе немотивированную, не оправданную («во имя чего?») жестокость, очень быстро деградирует как личность. Смерть и страдания не проходят бесследно.
