Вопросы литературы
Замечательный исследователь русской литературы Виктор Андроникович Мануйлов принимал экзамен. Вопрос, попавшийся студентке, касался Гоголя. Видя, что она испытывает определенные затруднения, преподаватель спросил, что именно ей больше всего запомнилось в «Мертвых душах».
– Отталкивающий образ Мануйлова, – ответила девушка.
Будучи джентльменом, Виктор Андроникович не стал ее поправлять. Для девушки фамилия героя по большому счету значения не имела, Виктор же Андроникович, со своей стороны, сразу догадался, о ком идет речь.
В научной среде сохранились воспоминания о профессоре Василии Васильевиче Бауэре. Он преподавал историю в Петербургском университете, Александровском лицее и на Бестужевских женских курсах. Силу Василия Васильевича студенты, лицеисты и курсистки видели в его умении построить фразу.
Говоря о Данте, Василий Васильевич подчеркнул однажды, что великий флорентиец «одной ногой стоял в Средневековье, а другой приветствовал зарю Возрождения». Порицая как-то Елизавету Английскую, проф. Бауэр отметил, что она «одной рукой подписывала смертный приговор несчастной Марии Стюарт, а другой проливала лицемерные слезы».
Ученики Василия Васильевича пережили несколько войн и революций. Они прошли через голод, террор и эмиграцию. Не греша против истины, можно предположить, что их исторический опыт определяли прежде всего события, связанные с Данте, Елизаветой Английской и Марией Стюарт.
Один студент-филолог никак не мог сдать зачет по физкультуре. Физкультура, как известно, не входит в число филологических дисциплин, но без сдачи этого зачета дальнейшее постижение учащимся филологии исключено. Это сделано для того, чтобы заставить филологов двигаться. И в этом есть свой резон: филологи малоподвижны.
В глазах преподавателей физкультуры (которые знают, что ничего, кроме добра, своим подопечным не несут) читается вечная обида. Их постоянно гложет подозрение, что их предмет студенты-филологи считают второстепенным. И это подозрение оправданно. Именно таким их предмет студенты и считают. Это, кстати, одна из причин, почему порой так трудно получить зачет по физкультуре.
Отчаявшись добежать (доплыть, допрыгать) до необходимого норматива, студент попросил преподавателя «просто поставить» ему зачет. Устало попросил. Даже изможденно.
– Как это – «просто поставить»? – удивился преподаватель. – Люди скажут, что вы дали мне взятку.
При слове «взятка» перестали скрипеть даже параллельные брусья.
– А сколько… люди скажут? – спросил после паузы студент.
Ответ преподавателя остался неизвестным. Не дожидаясь его, деликатные физкультурники покинули спортивный зал.
Жил-был преподаватель истории КПСС Геннадий Иванович И. Он трудился в одном из вузов Украинской Советской Социалистической Республики. По свидетельству людей, знавших Геннадия Ивановича, на фоне других преподавателей он выделялся пышными усами и неумением выговаривать слово «конверторный». И хотя слово постоянно требовалось для рассказа о периоде индустриализации, политический урон от его непроизносимости университетское начальство не было склонно преувеличивать. В глазах начальства он компенсировался, возможно, усами преподавателя, напоминавшими усы героя Гражданской войны Семена Михайловича Буденного.
Несмотря на специфику своего предмета, человеком злым Геннадий Иванович не был. Не был и нелюдимым. На перекуре в туалете мог даже переброситься со студентами фразами, к истории КПСС напрямую не относившимися.
Выкурив однажды сигаретку, Геннадий Иванович подошел к писсуару и раскатисто пукнул. Никто из куривших не засмеялся. Преподаватель истории КПСС как бы олицетворял собой всю партию. А уж смеяться над партией (хоть бы и пукнувшей) не отваживался никто.
– Перезимуем! – произнес Геннадий Иванович, обернувшись к курильщикам.
Несмотря на загадочность заявления, прояснить его никто не попытался. Сигналы партии – откуда бы они ни исходили – в те годы было не принято обсуждать. Хотя жизнеутверждающий смысл высказывания присутствующим был, конечно же, ясен. Сам тон комментария (как и тон комментируемого события) говорил об общей стабильности ситуации и дальнейших расспросов не предполагал.
Раздумывая над этим случаем из истории КПСС, рискну предположить, что повторение его в настоящих условиях невозможно. Не потому даже, что такого предмета в украинских университетах больше не существует (по некоторым сведениям, освободившуюся нишу там теперь заняла история Украины). Просто в обстановке «газовой войны» таких смелых прогнозов о зимовке на Украине себе не позволит никто. Не говоря уже о том, что при среднегодовой цене в три сотни долларов за тысячу кубометров использовать газ так бездумно там просто никому не придет в голову.
Декан одного филфака боролся за здоровый образ жизни студентов. После 23:00 он приходил в общежитие и устраивал проверки. Если кого-либо в общежитии не оказывалось, он ложился на кровати отсутствующего поверх одеяла. И ждал. Койка под ним почти не скрипела, но соседи нарушителя режима знали, что декан не спит. Они тоже не спали, ведь, что ни говори, трудно уснуть рядом с деканом. В результате этих мер декан всегда имел возможность точно указать время появления владельца койки. Он мог с фактами в руках отчитать его, сказав, например: «Я ожидаю вас здесь с 23:00». Или: «Сейчас, между прочим, уже два часа ночи». Мог спросить: «Где вы проводили время до 5 часов утра? Почему я вынужден вас здесь дожидаться?» На последний вопрос в точности не мог ответить никто, но ходили слухи, что у декана были какие-то сложности в семейной жизни.
Михайло Г. был деканом филологического факультета. И довольно мрачным человеком. Тем, с кем невозможно не только поговорить по душам (если бы, конечно, это кому-то пришло в голову), но даже просто поздороваться. Чтобы ни с кем не здороваться, по вверенному ему факультету Михайло ходил, низко опустив голову. Это придавало ему удрученный и даже слегка подавленный вид.
Родился Михайло в глухой украинской деревне и в столицу советской Украины пришел с рыбным – хотелось бы верить – обозом. Став деканом, он отдавал явное предпочтение выходцам из украинских деревень. В особенности из глухих. Именно ими он старался заполнить аудитории филфака. Быстрых разумом Невтонов из них почему-то не получалось, но по общественной линии они росли довольно быстро и составляли управленческий костяк факультета. Хотя и не весь факультет. Последнее обстоятельство и было, возможно, причиной постоянной подавленности декана.
Однажды Михайло решил создать книгу о писателе Олексе Десняке. Что именно навело его на такую мысль, не вполне ясно до сих пор. Главным образом потому, что Олекса Десняк совсем не тот писатель, от прозы которого невозможно оторваться. Не тот, чья поэтика рождает неразрешимые загадки, заставляя сердца литературоведов биться чаще. Можно предположить, что Михайле просто надоело быть соавтором факультетских учебников и методичек, в которых, если верить фамилиям на обложках, находила воплощение его филологическая мысль. Как бы то ни было, книга ученого об Олексе Десняке увидела свет, и это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Причиной такого эффекта стали, однако, не открытия Михайлы.
Оказалось, что лет за тридцать с лишним до этого точно такая же книга была уже написана и издана другим автором. Даже если предположить, что творчество Олексы Десняка не вызывало у обоих исследователей ни малейшего расхождения в оценках, текстуальная близость их книг казалась непостижимой. В то время как окружение декана все еще изумлялось роковому совпадению текстов, его недоброжелатели уже во весь голос говорили о плагиате.
По требованию научной общественности обсуждению ситуации был посвящен Ученый совет факультета. Отступая с боями перед натиском коллег, Михайло отчаянно сопротивлялся и призывал их посмотреть на то, что пишут они сами. Что же касается своей причастности к плагиату, то ее он отрицал напрочь. Его решающий аргумент оказался убийственным. «Таку кныгу мэни подалы», – простодушно сказал декан. Этому заявлению противопоставить было нечего.
В сущности, Михайле просто не повезло. С вероятностью сто против одного его книга должна была остаться непрочитанной. Всеми – включая и самого Михайлу. Непрочитанной, вероятно, даже тем, кто эту книгу для Михайлы готовил. В конце концов, для того чтобы отнести издание 50-х годов к машинистке, вовсе не обязательно было его читать. Но на свете все еще был жив тот, для кого имя писателя не стало пустым звуком. Возможно, это был последний на свете читатель как Олексы Десняка, так и исследований о нем. Речь шла об авторе воспроизведенного деканом исследования, ведь именно он и прочел вышедшую книгу. Обнаружив, что новое слово об Олексе Десняке оказалось его собственным, старичок ударил в колокола.
