Мой отец был членом совета местного управления, председателем городского комитета по финансам, затем олдерменом и, наконец, в 1945–1946 гг. мэром, так что я многое знала о городских делах и лицах, в них вовлеченных. Политика была частью городской жизни. Мы уважали наших знакомых членов совета лейбористов, и, несмотря на битвы в совете или конкуренцию на выборах, они постоянно заходили в наш магазин. Отец понимал, что у политики есть границы, – понимание, доступное далеко не всем политикам. Его политический стиль лучше всего, наверное, может быть охарактеризован как «старомодный либерализм». Личная ответственность была его девизом, а «здоровые финансы» его страстью. Он обожал сочинение Джона Стюарта Милла «О свободе». В те дни, до того как единые общеобразовательные школы стали насущным вопросом и до того как лейбористские политики продвинулись в местные органы управления, работа местных советов воспринималась, по сути, как беспартийная.
Поэтому с горечью вспоминаю 1952 г., когда лейбористы, победив на выборах в совет, не включили моего отца в состав олдерменов. Это вызвало общее неодобрение, ведь интересы партии были поставлены выше общественных интересов. Не забуду, с каким достоинством вел себя отец. После голосования он взял слово: «Почти девять лет я с честью носил эту мантию, и сейчас, надеюсь, с честью она и низложена». А позднее, получив сотни сообщений от друзей, сторонников и даже старых оппонентов, он сделал такое заявление: «Хоть я и упал, я упал на ноги. Я могу сказать, что я был счастлив быть избранным, сейчас я счастлив быть отвергнутым». Годы спустя, когда нечто похожее случилось со мной, я постаралась следовать его примеру.
Но мы забегаем вперед. Наверное, главным интересом, который мой отец и я разделяли, когда я была ребенком, было стремление узнать побольше о политике и общественных делах. Мы каждый день читали «Дэйли Телеграф», раз в неделю «Методист Рекордер», «Пикчер Пост», а пока мы были маленькие, нам покупали «Детскую газету». Иногда мы читали «Таймс».
А затем пришел день, когда отец купил наш первый радиоприемник «Филипс», из тех, что сегодня можно найти в недорогих антикварных магазинах. Зная, что он собирался его купить, я в предвкушении почти всю дорогу из школы домой бежала и не была разочарована. Радио изменило нашу жизнь. С тех пор она больше не крутилась лишь вокруг «Ротари», церкви и магазина, главными стали новости по радио. И не просто новости. Во время войны после воскресных девятичасовых новостей передавали «Постскриптум», короткую передачу на злободневные темы. Часто ее вел Дж. Б. Пристли, обладавший уникальным даром прятать левые взгляды под маской надежной, практичной северной философии, а иногда американский журналист Квентин Рейнольдс, который саркастически называл Гитлера «господин Шиклгрубер», используя одну из его фамилий.
Еще мы слушали «Мозговой траст», часовую дискуссию четырех интеллектуалов о текущих проблемах, самым знаменитым среди них был профессор С. Э. М. Джоад, чей ответ на любой вопрос начинался с «Это зависит от того, что вы имеете в виду под…». Вечером в пятницу передавали комментарии людей вроде Нормана Биркетта в цикле программ под названием «Столкновение». Я любила радиокомедию «Итма» за крылатые словечки, которые все еще в ходу, и за набор персонажей, таких как уборщица Мона Лотт с ее знаковой фразой «Это так весело, что я продолжу».
Немыслимая скорость передачи информации по радио придавала особую остроту многим событиям, что было особенно важно в военное время. Я помню, как в 1939 г. наша семья сидела возле радио за рождественским ужином, слушая выступление короля. Мы знали, как трудно ему было преодолеть свое заикание, и мы знали, что это была прямая трансляция его речи. Я тогда думала, каким несчастным он, должно быть, себя чувствовал, не имея возможности наслаждаться рождественским ужином, ибо знал, что ему нужно говорить речь по радио. Я помню его голос, медленно произносящий эти знаменитые строки: «И я сказал человеку, стоявшему у ворот года: “Дай мне свет, что позволит мне бесстрашно шагнуть в неизведанное…” И он ответил: “Иди в темноту и вложи свою руку в руку Господа. Это лучше, чем свет, и надежнее, чем знакомый путь”»{ Из книги «Бог знает» М.Л. Хаскинс.}.
Мне было почти четырнадцать, когда началась война, я уже знала достаточно, чтобы понимать ее причины и внимательно следить за важными событиями последующих шести лет. Понимала я кое-что из происходящего в политике. Годы Депрессии, первой, но не последней экономической катастрофы повлияли не столько на сам Грэнтем, сколько на окружающие его сельские поселки, но особенно сильно они коснулись северных городов, зависевших от тяжелой промышленности. Многие заводы нашего города продолжали работать, среди них самым крупным был «Растон и Хорнсби», производивший локомотивы и паровые машины. Отчасти благодаря стараниям моего отца были привлечены новые инвестиции.
Что касается нашего семейного бизнеса, он был в безопасности: ведь люди всегда хотят есть. Серьезные перемены коснулись тех, кто получал жалованье в офисах (и кого сегодня называют «белые воротнички»), и тех, кто его не получал, ибо работу стало трудно найти. По дороге в школу я проходила мимо длинной очереди возле биржи труда. Нам повезло в том, что никто из наших близких друзей не потерял работу, но мы знали тех, кто без нее остался. Необходимо отметить, я никогда об этом не забывала, как опрятно были одеты дети безработных. Их родители шли на любые жертвы ради своих детей. Твердость духа и независимость были сильны даже в самых бедных жителях городков Ист-Мидлендс, и, поскольку остальные старались делиться, чем могли, городская община сохраняла единство. Со временем, я особенно остро сознаю, каким же достойным местом был Грэнтем.
Признаюсь, что с детства я не знала чувства классовой обособленности. Даже в годы Депрессии были вещи, которые связывали нас вместе. Монархия, конечно же, была одной из них. И моя семья, как и многие другие, чрезвычайно гордилась империей. Мы верили, что она принесла закон, хорошее управление и порядок в страны, которые иначе никогда бы их не узнали. Ребенком я с изумлением слушала методистского миссионера, рассказывавшего о своей работе среди людей такого племени Центральной Америки, которое не имело свой письменности до того, как он ее для них создал.
Позднее я серьезно подумывала о поступлении на государственную службу в Индии, поскольку мне Индийская империя представлялась одним из величайших достижений Британии. При этом меня совершенно не интересовала государственная служба в Британии. Но мой отец сказал, что к тому времени, когда я буду готова поступить в Индии на государственную службу, ее уже, возможно, не будет существовать.
Мы мало что знали об идеологии коммунизма и фашизма, но в отличие от консервативно мыслящих людей мой отец яростно возражал против того, что фашистский режим нужно поддерживать, чтобы победить коммунистов. Он верил, что свободное общество было лучшей альтернативой обоим режимам. Это его убеждение скоро стало и моим. Задолго до объявления войны мы уже имели представление о Гитлере. При показе кинохроники я с отвращением смотрела на съезды напыщенных коричневорубашечников. Мы много читали о варварстве и абсурдности нацистского режима.
Но это не означает, конечно, что мы смотрели на войну с диктаторами только как на страшную перспективу, которую надо стараться избежать. На нашем чердаке хранился целый сундук с журналами, где среди прочего была знаменитая фотография времен Первой мировой войны, запечатлевшая шеренгу британских солдат, ослепленных горчичным газом и идущих на перевязочный пункт, каждый из которых держался за плечо идущего впереди, чтобы не потерять дорогу. Надеясь на лучшее, мы готовились к худшему. В сентябре 1938 г., как раз в дни Мюнхенского соглашения, мы с мамой пошли покупать много черной ткани. Отец тогда беспокоился об организации противовоздушной маскировки.
Самый распространенный миф о тридцатых годах заключается в том, что правые, а не левые потворствовали политике умиротворения. Исходя не только из моего собственного опыта (я жила в политически активной семье правых), но и вспоминая о том, как лейбористы голосовали против воинского призыва даже после того, как немцы заняли Прагу, я этому не верила. При этом надо помнить, что атмосфера в целом была столь пацифистской, что возможности практичного политического решения были ограниченны. Масштаб проблемы стал явным во время парламентских выборов 1935 г. Именно тогда, в возрасте десяти лет, я обрела свой первый политический опыт.
Я была слишком мала, чтобы агитировать за моего отца во время выборов в совет, но меня привлекли к работе: я складывала ярко-красные выборные листовки, прославляющие достоинства кандидата от консерваторов сэра Виктора Уоррендера. Мои липкие пальцы окрасились в красный цвет, и кто-то сказал: «Вот помада леди Уоррендер». В день выборов мне было поручено важное задание: я должна была бегать между комнатой, где заседали консерваторы, и избирательным участком, находившимся в нашей школе, с информацией о том, кто уже проголосовал. Наш кандидат победил, хотя преимущество уменьшилось с 16 000 до 6000 голосов.
