такие же, как ты. А если они такие же, как ты, значит, нет никаких полюсов и нет никакой правды. Необходимость эрозии самой концепции истины тоже происходит отсюда.
Ты говоришь: нет никакой правды. И правды быть не может. Поэтому то, что я лгу, не делает меня ничем, как бы, отличающимся от противника. Противник ведь тоже лжет!
«Всей правды мы не узнаем». Это что значит? Что установить истину невозможно. Что истины словно не существует в принципе. И то, что кто-то у нас там привирает, и то, что я сам привираю, не делает меня сознательным мерзавцем. Потому что правды не существует как возможности, как концепции. Это недостижимый идеал. Поэтому все могут врать. И я могу врать. И, соответственно, распространяя ложь, я не совершаю ничего заведомо аморального. И тем более если я притворяюсь, что верю в ложь, хотя понимаю, что это ложь.
Другая стратегия того, как избежать переживания себя как занявшего сторону зла, — выученная беспомощность. Это когда ты говоришь: я ничего не могу изменить, от меня ничего не зависит. Поэтому я отказываюсь занимать здесь какую-либо позицию. Я просто продолжаю жить тут какую-то мою маленькую жизнь.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ
«Кремль хочет, чтобы путинизм стал универсальной идеологией»
Духовность, геополитика и ядерное оружие: историк Михаил Суслов о том, из чего состоит идеология Кремля – куда менее хаотичная, чем кажется
И мы это в Москве и Петербурге сейчас наблюдаем: отказ занимать позицию относительно сильной, насильственной стороны, даже если это заведомо зло и заведомо ложь.
Ну и на крайний случай это приписывание своих грехов силе обстоятельств: когда ты говоришь, что, мол, не мы такие — жизнь такая. И это вот, собственно, тоже желание себя оправдать. Да, мол, приходилось работать в концлагере, хоть и сам заключенный, — охране помогать, но так, на побегушках. Ну а что поделать? Или так, или самому умереть!
Невозможно признать, что ты примкнул к злу. И мы видим, что, хотя Россия творит безусловное, неопровержимое, задокументированное многократно зло, большая часть жителей страны научилась это в лучшем случае игнорировать, а в худшем — поддерживать, хотя бы и декларативно. А некоторые поддерживают — повторюсь, с моей точки зрения, это меньшинство — искренне, но по другой причине.
У перехода на сторону зла и на сторону лжи есть долгосрочные последствия.
И когда морок рассеется и Владимир Владимирович Путин отправится в мир иной, ничего не кончится для людей, которые на сторону зла перешли, перешли на сторону лжи.
Во-первых, жизнь без хребта невозможна без отказа от веры в этику, в существование добра и зла, в существование допустимого и недопустимого. В качестве защитного механизма, механизма эмоционального и когнитивного приспособления люди вырабатывают у себя цинизм. И мне кажется, это дорога в один конец.
Я начинаю сейчас думать, что люди из поколения чуть старше моего, поколения 50-летних, как и путинское поколение, настолько циничны именно потому, что им самим пришлось в свое время отказаться от веры в то, что возможно добро и возможно зло. Циничны они потому, что они формировались в условиях тотальной лжи, навязанных невозможных и абсурдных декларативных норм и принципов, неприемлемых и презираемых и дома, и в семье, и в неформальном кругу общения и так далее. То есть у них имеется опыт двоемыслия — как результат прежнего принуждения их советским государством к публичному декларированию заведомой лжи, эрозии системы этических координат, здоровых базовых представлений о добре и зле. И как итог — допустимость зла, готовность людей этих поколений терпеть зло.
Смена позиции через личные жертвы может привести к отчаянной защите новой позиции, даже если позиция эта раньше казалась тебе совершенно ложной. Вот был ты к Сталину нейтрален, а потом у тебя забрали и репрессировали членов семьи, и, чтобы сохранить себя, ты начинаешь убеждать себя в том, что эта потеря была оправдана, что твои родные сами были во всем виноваты, что, действительно, они были троцкистами или английскими шпионами, или недостаточно Сталина любили. И если тебе удается себя в этом убедить, то ты, пройдя через такие огромные личные жертвы и настолько себя унизив, сломав себе собственными руками хребет с таким громким хрустом, занимаешь эту позицию теперь уже со рвением. Вот объяснение феномена сталинистов среди тех, кто сам пострадал от репрессий. Невозможность признать напрасной жертву отказа от себя самого.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ
«Думать, что все завязано только на Путине, слишком оптимистично»
Экономист и автор бестселлера «Почему одни страны богатые, а другие бедные» Джеймс Робинсон рассуждает об истоках и неожиданной хрупкости российской диктатуры
То есть ждать, что каждый, вернувшийся теперь с войны, с фронта, потерявший руку, ногу или товарища, или матери, потерявшие своих сыновей, станут непременно противниками государства, нельзя. Может быть и наоборот. Чем бессмысленнее жертва, принесенная человеком, тем больше у него необходимость эту жертву себе объяснить, придать ей смысл. И учитывая, что это требует от тебя определенных усилий и происходит, повторю снова, через переламывание хребта самому себе, в этом случае позиция, которую ты занял, оплаченная кровью твоих близких людей, твоими собственными страданиями, унижением себя, может оказаться гораздо более истеричной и твердой, чем позиция, принятие которой не стоило тебе ничего.
А примыкание к силе, присоединение ко злу освобождает темные стороны человеческой души, и в особенности подвержены этому люди, сами однажды перенесшие унижение
