оно употреблено в известном органе, направление коего не нравится какой-нибудь партии или которому нужно отомстить за что-нибудь, – между тем как выражения действительно оскорбительные, употребленные в другом органе печати, оставались без последствий.
Итак, если всякий есть прежде всего сам судья в личной обиде, то в оскорблении установлений, созданных государством и приемлющих от него свой авторитет, прежде всего судья само правительство.
* * *
Судебные установления пользуются в своем деле полною независимостью, которая составляет существенное условие правильного судопроизводства. В своих приговорах они должны руководиться только требованиями закона и справедливости, и поэтому над ними нет начальства в смысле бюрократического подчинения. Никто не может предписать судьям такое, а не иное решение по делу, подлежащему их разбирательству.
Зато судебные установления не имеют никакой распорядительной и исполнительной, то есть правительственной, власти. К ним приводят людей, уличаемых в преступлении, но сами они никого не привлекают к ответственности.
Судебные установления судят, но не возбуждают преследования, и всего менее могли бы они возбуждать преследования в делах собственной обиды. При судебных установлениях учрежден прокурорский надзор, который восходит в порядке подчинения до министра юстиции как генерал-прокурора.
Прокурорский надзор в составе судебной организации есть орган собственно правительственный; он служит посредствующим звеном между миром судебным и административным, и только ему предоставлена власть привлечения к суду. В делах печати по оскорблению установлений прокуратура привлекает к суду не иначе как по сообщению, если оскорбление касается других ведомств, но по собственному усмотрению – если оскорбления нанесены судебным установлениям, состоящим в ведении министра юстиции.
Нельзя допустить, чтобы власти ведомства юстиции решали за установления других ведомств, имеется ли в данном случае факт оскорбления; но это право несомненно принадлежит министру юстиции и подчиненной ему прокуратуре по отношению к судебным установлениям; здесь прокурорский надзор решает, есть ли повод к преследованию, и начинает оное по собственной инициативе, а не по требованиям судебных установлений, не имеющих права жаловаться в своей обиде, – права, предоставленного чинам судебного ведомства только в делах, касающихся их личной чести.
Если бы судебные установления имели такое право, то возникло бы безобразное зрелище власти, и возбуждающей преследования, и изрекающей приговор в собственном деле, что произошло бы буквально в случаях оскорбления судебной палаты. Это было бы в противность закону, создавшему новые судебные установления, грубое смешение административной и судебной власти, только в обратном смысле против прежних порядков.
* * *
Если бы закон предоставил самим судам право начинать преследования за оскорбление их в печати, то не было бы гарантии, что печать, которая ежедневно занимается судебными делами, не была бы ежедневно привлекаема к ответственности, так что критика судебных решений стала бы делом гражданского мужества и de facto была бы запрещена; по крайней мере, в некоторых местностях, где судебные установления оказались бы особенно ревнивыми и придирчивыми, серьезный разбор судебных следствий, прений и приговоров мог бы стать невозможным.
Мало утешения в том, что по рассмотрении придирчиво и несправедливо начатого дела той или другой судебной инстанции призванный к суду будет оправдан; самые призывы к следствию, не только к суду, сопряжены с большими стеснениями и неприятностями и, при отсутствии всякой серьезной ответственности за неправильный призыв, могут отбить охоту заниматься судебными делами.
Ввиду всего этого, если бы в наших судебных уставах не было известных, не отмененных никаким последующим законом специальных узаконений о порядке преследования печати за оскорбление судебных установлений, то новая законодательная мера в этом смысле была бы существенною необходимостию. Но такого пробела в нашем законодательстве нет. И пока остаются в силе 4-я и 5-я статьи Высочайше утвержденных 20 ноября 1864 года Правил для печатания решений судебных установлений, на судебные установления не может быть распространяемо предоставленное другим присутственным местам и установлениям право обращаться к прокурорскому надзору с обязательными для него объявлениями и сообщениями о нанесенных этим учреждениям оскорблениях в печати.
О содействии правительству
(из статьи «Смута понятий по вопросу призыва общества к содействию правительству»)
Послушайте, с каким добродетельным негодованием наши прогрессисты и либералы, наши адвокаты и журналисты вопиют о казнокрадствах и хищениях! Наивная публика может подумать, что эти суровые Катоны в самом деле ревнуют о чистоте нравов и пользе общественной, что им в самом деле противно воровство, хищение и мошенничество. Какая была бы это ошибка!
Говорят, наши дела пойдут как нельзя лучше, если в силу знаменитого циркуляра графа Лорис-Меликова общество будет призвано к содействию правительству. Но в деле преследования хищений общество уже призвано к содействию. У нас есть судебное сословие, которое ни от кого не зависит; у нас есть институт присяжных. Самодержавные судьи и люди, взятые из общества, судят на всей своей воле, бесповоротно и бесконтрольно, всякие дела и дела о хищениях. И что же? Никогда хищения так не процветали, как в наши дни; люди общества не только выгораживают преступников по этой части, но и самое преступление в принципе обеляют и оправдывают.
Если же достается интендантам и другим должностным лицам, то не столько за преступление, в котором они уличены, сколько за их звание; в их лице карают не преступников, а чиновников, потому что другие виновные в делах того же рода не признаются виновными.
Недавно обращали мы внимание наших читателей на скандал подобного оправдания в Петербургском окружном суде. Судебный пристав похитил у сирот значительную сумму денег, вверенную его хранению. Факт похищения не подлежал никакому сомнению и признан присяжными, причем никаких уменьшающих вину обстоятельств не оказалось; но виновник факта признан невиновным, то есть самый факт признан не преступным. «Похитил ли такой-то такую-то сумму?» – спрашивает суд у общества. «Да, похитил», – отвечает общество. «Если похитил, – продолжает вопрошать пытливый суд у того же общества, – то виновен ли он?» «Нет, невиновен», – отвечает общество.
Что же отсюда следует? Следует, что воровство есть факт, а не преступление. Коль скоро это так, то почему же и интендантам и всякого рода администраторам пренебрегать стяжанием, которое «общественная совесть» признает непреступным? Почему же нужно карать интенданта за дело, из которого выходит чист судебный пристав? Или воровство есть привилегия избранных, и одним предоставляется право воровать, другим нет? Судебным приставам, например, воровать позволительно, а интендантам нет?
Органы гласности, которые ежедневно вопиют о хищениях и казнокрадстве и требуют изменения всего нашего государственного строя для истребления административных кузек и жучков, остаются спокойны и веселы, когда преступления этого рода оправдываются судами и призываемою к содействию им общественною совестью. Что если б эта «общественная совесть» овладела и всеми другими нашими делами?
