Каков же был стиль жизни в самой Выгореции? Изначально это был монастырь, со всей причитающейся в таких случаях строгостью. Но затем, с принятием брачного устава, пары стали селиться в специально построенных скитах. А потом, когда этих пар стало слишком много, то и в самой обители. Конечно, находились и собственные суровые моралисты, но их самих, как некогда пары, стали постепенно отселять в скиты. Но то, что они писали, дает нам довольно наглядное представление об этой младоверческой утопии начала XIX века. Вот выдержка из писаний одного такого «обличителя», ценная тем, что ее автор — не злобный никониянин (тех вообще лучше не читать), а один из жителей самой Выгореции, просто однажды взглянувший на обитель глазами заезжих гостей:
В скиты же прийдут? Зрят не вдовствующия чистотою мужи и жены, но женящиися и посягающия видят, — иных же, и своих жен от себя изгнавших, с чужими живущих созерцают. В келии ли внидут? Видят не книги прочитаемы, но колыбели с отрочатами зыблемы. На одеяние ли воззрят? Не плачевные вретища, но драгих поставов одежды, — к тому же иностранных покроев шитые, — видят, подобно же и власов долгих ращение, у иных же калмыцкое тех стрижение созерцают. По путем ли пойдут? Но всюду юноши и девы друг с другом гуляющия видят. Уши ли ко звуку пустынному протянут? Но всюду бесовския песни глашаеми слышат. В домы ли внидут? Но чайники и рюмки с бутылками усмотрят и полки не церковными, но басненными книгами обтиснены увидят…
Младоверы часто организовывали дальние экспедиции — в Беловодье и Опоньское царство (по некоторым данным, ходили туда и выговцы). И где-то на Волге произошла странная «встреча цивилизаций», когда некоторые согласы обнаружили удивительное сходство своих исканий и интуиций с буддистскими ламами.[55] И откуда-то из Тибета, а то и из самой Аггартхи, получили они секретное учение о грядущей эсхатологической битве, и по Руси, по тайным младоверческим каналам, иногда расходились дощечки с иероглифами. Конечно, с точки зрения никониян все это выглядело ужасающей «ересью», но тот, кто идет по духовному пути, знает, что ересь — не в поиске Китежа, а у тех, кто смирился с его отсутствием…
Современные же «староверы» в большинстве своем уже не имеют к этой младоверческой утопии никакого отношения. Они превратились в позднюю и сугубо формальную пародию на нее. Горький сарказм — затем ли надо было отказываться от причастия в официальной церкви, чтобы потом как зеницу ока блюсти «чистоту» своих тарелок и кружек? Притча о фарисейских чашах воплощается здесь совершенно буквально! Вместо открытия своего Китежа у них вовсю идет гротескная война между внутренними микрогруппировками, каждая из которых претендует на «самую правильную веру». И — обвиняет всех окружающих в «ереси» даже пуще, чем официальная церковь. Кроме того, в отличие от выговских интеллектуалов, читавших европейские книги в подлинниках, у нынешних «староверов» знание иностранных языков зачастую считается чем-то подозрительным и чуть ли не «грехом». Видимо, вернуть их теперь к своему исконному архетипу возможно только жестким парадоксом — новой петровской рубкой бород…
* * *
Есть основания полагать, что новая русская утопия «кристаллизуется» из нового поколения молодежи подобно тому, как все искусства ныне «разархивируются» из электронной музыки. (→ 2–5) Для этого ее субъектам совершенно необязательно «специально изучать» какие-то исторические и философские прообразы — они возникают спонтанно и самостоятельно, надо лишь дать волю интуиции. Растущая популярность жанра фэнтези сама становится прообразом будущего.
Петрозаводский социолог София Лойтер с удивлением отмечает в своей книге «Русский детский фольклор и детская мифология», что нынешние дети особенно любят играть в «страну-мечту», причем совершенно неожиданно
в детских утопиях просматривается влияние древнегреческих преданий, сохранившихся у Платона, об Атлантиде и Городе Золотых Ворот. Но еще более явственны отголоски «артуровских легенд», соединивших в себе нравственные идеалы рыцарства и представление об «острове блаженных» Аваллоне с его символикой. История Артура, его родословная, подвиги «Рыцарей Круглого Стола», битвы, закат королевства, описания башен, дворцов по-своему трансформировались в мотивах и сюжетах некоторых игр.
Этот гигантский «архив детской души» Максимилиан Волошин (которого самого называли «большим ребенком») описывал в статье «Откровения детских игр»:
Когда, вспомнив и связав свое темное детское «Я» со своим взрослым скупым «Я», мы поймем значение всего переживаемого ребенком: мистический смысл его игр, откровения его фантазий, метафизическое значение его смутных воспоминаний, доисторические причины его непонятных поступков, то изменится вся система нашего воспитания и вместо насильственного заполнения его девственной памяти бесполезными и безразличными сведениями, мешающими его работе, мы сами будем учиться у него, следить за его путями и только изредка помогать ему переносить непомерное напряжение его духа.
Вообще, в традиционных обществах детей не «воспитывали» в современном понимании этого слова. За ними лишь присматривали, иногда давая тот или иной совет. Лишь в эпоху модерна «воспитанием» занялись все кому не лень, и процесс этот бы поставлен на псевдонаучную и коммерческую основу. Результаты не замедлили сказаться — огромное множество духовно опустошенных подобий своих родителей…
С тезисом о необходимости «религиозного воспитания» можно согласиться, однако его надо истолковать совсем не в том «подавляющем» смысле, который предлагается официальной церковью, а совсем наоборот — как пробуждение собственного духовного потенциала личности. И здесь вновь именно староверие, точнее — младоверие, открывает путь активного познания веры. Сергей Корнев замечает:
Староверие тем и отличается от официального православия, что оно свободно, незавершено, в развитии. В силу этой свободы и перманентного развития мы при желании можем считать себя не в меньшей степени законными представителями староверия, чем официальные иерархи какого-нибудь из согласий (скажем, Белокриницкой иерархии). Мы даже можем сами создать свой собственный толк или согласие в староверии, с самой крышелетной доктриной, а будет ли это игрой или всерьез — зависит только от нас, а не от какого-то уполномачивающего органа с печатью. Точно так же какому-нибудь гностику II века было наплевать на всякие мандаты и дипломы. Здесь ситуация «непосредственного веротворчества», «без посредников и оценщиков», — учитывая существование таких толков, как нетовщина, никаких формальных признаков староверия (типа «это — оно, а это — уже нет») выдвинуть невозможно. Богатство староверческих доктрин нужно ввести в максимально широкий контекст, сделать его модным и даже престижным — то есть на этом поле амбициозный художник или музыкант может ощущать себя не просто транслятором, но и творцом нового мифологического содержания. Здесь и только здесь какое-нибудь «техно-православие» или «рок-православие» может быть не просто приколом, но вполне законной и полноправной конфессией, не менее влиятельной, чем Московская патриархия со всеми ее регалиями и медалями на ошейнике.
«Завершенность» официального православия выражена в том, что оно уже нашло свое окончательное место — в качестве государственной религии «третьеримской» империи. Нынешней Москве, как и «первому» Риму, так же кажется, будто история уже кончилась. Как тогда «язычество», так и сейчас «коммунизм» повержены, и, казалось бы, в империи навеки наступили «стабильность и процветание». Но «северные варвары», которых папы считали «еретиками», вскоре успешно это опровергли… (→ 2–9)
Самой актуальной формой христианства в мире всеобщего шоу может стать ролевая игра. Ее герои воспримут свои роли не просто как временные «маски», но осознавая спектакулярный характер самой «реальности». Именно такое, непосредственное вживание в роли, в том числе и сакральные, способно дать куда более глубокое постижение религиозной реальности, чем ее изучение по отвлеченным догматам. Здесь для младоверов открывается невероятно широкое поле для игровых интерпретаций. И — для их воплощения в «реальном мире». Поскольку, как точно замечает питерский ролевик Дарт Вальтамский,
игра перестает быть игрой. Она становится источником духовного, мистического опыта, мистерией инициации новейшего времени, точкой соприкосновения с Традицией. Она берет на себя функции уходящей в прошлое церкви, да и религии как таковой. Собственно говоря, следуя тем же традиционалистам-классикам, ведь религиозная форма является далеко не единственной и не обязательной формой выражения Традиции.
