Андрей Буровский - Да здравствует «Застой»!

Ознакомительная версия.

Но тихие воды глубоки. В этих водах все время что-то интересное возникает, накапливается, изменяется. Совершенствуется производство, возникают новые направления в хозяйстве, изменяется социальная структура, люди с каждым годом становятся богаче, получают все новые возможности.

Во всех профессиональных сферах подаются и обсуждаются новые идеи. Пишутся, переводятся и выпускаются новые книги, все время что-то поется, пляшется, выдумывается, исполняется. И причем совершенно без метаний с выпученными глазами и растопыренными руками. В духе нормального человеческого думания на перспективу и без повсеминутной оглядки на «кто за это все заплатит».

Разнообразие копилось не только, а порой и не столько в официальной сфере жизни. Копилось впрок, и чем больше накапливалось, тем больше рвалось наружу. Такой период раздумчивости после катаклизмов начала—середины XX века. Период осмысления пройденного пути, освоения опыта, накопления мыслей и мнений о том, что произошло. И вообще накопления информации обо всем, что вокруг происходит.

Еще в 1970 годы среди нас жили ровесники века. Большая часть из них вымерла в начале 1980-х, вместе с «годами застоя»: просто потому, что состарились, их жизненные силы исчерпались. Эти люди пришли из другого государства и из другой цивилизации: из Российской империи.

Это поколение помнило жизнь во время Первой мировой войны и даже до Первой мировой. Пусть детской памятью — но все же помнило. В деревнях доживали жизнь старухи, и совсем мало стариков, которые были крестьянами первые десятилетия своей жизни и помнили старую деревню.

В Петербурге на скамеечках сидели старухи в белых панамах. Они помнили, как по Петербургу ехал автомобиль Николая II с императрицей, патриотический угар начала Первой мировой, расхристанную пьяную матросню на улицах в 1917-м, вопли-лозунги на митингах, первые карточки, первые трупы на улицах, черные кожанки комиссаров…

Дядя Шура рассказывал, как они с братом бегали «смотреть революцию» в 1917 году. Мальчуганы видели и слышали, как скакали бородатые большие казаки с саблями на боках, как орали митингующие, как какой-то тип с красным бантом поднимал наган обеими руками и стал стрелять по казакам. Казаки страшно закричали, поскакали на агитатора, тот нырнул в толпу, кони врезались в столпотворение народа, взмыл еще более страшный крик… Перепуганные мальчики убежали.

Другой мой родственник рассказывал, как 25 октября пьяные матросы и выпущенные из тюрем уголовники шли на «штурм» Зимнего дворца. Страховое общество, место его работы, находилось в двух шагах от Зимнего.

— На другой день прихожу на работу… Люди что-то обходят… вижу — лежит мертвая женщина. С того и началась советская власть.

Сестра моей бабушки, учившаяся еще в женской гимназии Киева, помнила выступления Вертинского в костюме Пьеро, события, которые описывал Булгаков, и описывала петлюровцев так, что становилось по-настоящему страшно. Страшнее, чем они у Булгакова! Она помнила портреты государя, висевшие в гимназии, и как в этой гимназии под неснятыми портретами умирали раненые юнкера (гимназия где-то упоминается у Булгакова).

Иногда после домашней наливки, двоюродная бабушка пела частушки времен своей юности… Например:

Или:

А особенно любила, раскладывая пасьянс:

Это поколение было невероятно патриархальным, уютно-семейным, убежденно-домашним. Старики несли в себе абсолютную уверенность, что все спасение человека — в труде. Что семья — абсолютная ценность. Что не читать книг и не хотеть учиться так же стыдно, как валяться пьяным на улице или воровать.

Эти люди умерли в самом начале 1980-х.

Уже в 1990 годы я познакомился с чудесными русскими стариками, двумя великими учеными — Никитой Николаевичем Моисеевым и Александром Леонидовичем Яншиным. Они были из того же поколения, и были в них та же уютная домовитость и желание покровительствовать молодежи, та же убежденность в идеалах эпохи Просвещения и любовь к животным и растениям.

Это поколение было уже немолодым ко времени Второй мировой. Многие из этого поколения уже не воевали, но войну помнили прекрасно. Еще лучше они помнили тыл: холод и голод, устрашающую нищету, смерти от голода и тифа, смертный труд по 16 часов, расстрелы за опоздания, эшелоны, из которых выносили раненых, привезенных с фронта, живых и мертвых.

В своем большинстве они были довольно лояльны к официальной идеологии — частью потому, что считали ее если не «самой лучшей», то неизбежной. А то и спасительницей от распада страны в Гражданскую, братоубийственного кошмара и погружения во мглу.

Частью потому, что были напуганы не только террором времен Сталина, но и более ранним, намного более страшным террором большевиков. Они помнили не только времена, когда люди боялись спать по ночам, с ужасом прислушиваясь к шуму поздних машин: брали людей обычно за полночь. Не только времена, когда жены и дети арестованных отрекались от них через газеты. Но и время, когда трупы лежали на улицах, а коммунисты могли вломиться в дом и начать стрелять из револьверов в иконы.

Сестра моей бабушки, Антонина Васильевна Вербицкая, в девичестве Сидорова, рассказывала в 1974 году такую историю… В 1921 году мой дед, Вальтер Эдуардович Шмидт венчался с бабушкой, Верой Васильевной Сидоровой. Венчались молодые два раза: по лютеранскому обряду и по православному. По лютеранскому обвенчаться оказалось несложно, а вот с православным возникли, что называется, вопросы…

К церкви пришлось ехать тремя разными пролетками; сначала везли священника, который лежал, спрятавшись, под сиденьем. Жених и невеста тоже ехали отдельно. Священник торопливо переоделся в облачение, дед с бабушкой и свидетели вошли в церковь, а двое остались на улице — держали лошадям языки, чтобы не заржали. Очень это было опасно — привлекать внимание новых хозяев жизни к тому, что кто-то находится в холодной заброшенной церкви.

И не убереглись! Священник уже менял кольца, как ворвался в церковь некий коммунист вполне классического облика — в кожанке, с очками на длинном носу и с наганом в руке. И заорал тоже вполне классическое:

— Эт-та что тут за балаган!!!

Трудно сказать, что могло бы произойти дальше, но было это существо изрядно пьяно и успело выстрелить только вверх, в купол церкви. Шуму было много, но существо — то ли от отдачи, то ли от водки — повалилось прямо на пол и уснуло. Тихо-тихо вышли все из церкви, очень боясь, что красножопый проснется. К счастью, он не проснулся.

Помню свое чувство благодарности к этому существу: все же не сдал в ЧК, не пристрелил! Просто поорал и уснул… Может быть, просто был слишком пьян? Может быть, но все равно я испытывал к нему вполне искреннюю благодарность.

Старики помнили РАЗНУЮ власть и РАЗНЫЕ времена. Им трудно было рассказывать сказки… Они помнили. В «годы застоя» рассказывали анекдот, как внук старается распропагандировать бабушку:

— При коммунизме все будет!

— И паюсная игра?

— И паюсная.

— И севрюга?

— И севрюга тоже будет.

— Как?! И ананасы?! И настоящее шампанское?!

— Конечно, будет, все будет! Бери сколько хочешь!

— Как при царе?!

Мой сверстник мог и не иметь бабушек, ругавших кошку по-французски и читавших в подлиннике Гете. Но и сельские бабульки этого поколения пришли из другой цивилизации. Им рассказывают про коммунизм, когда «все будет»», а они:

— Да работать надо… тогда все и будет… Отец у меня вон лес на том берегу расчистил, так сразу все было.

Поколение, родившееся в 1920-е, к началу 1970-х было как раз в полной силе. Они не помнили ни старой «царской» России, ни даже деревни до коллективизации. Но тяжелую, опасную жизнь в 1930-е они помнили очень хорошо. Это поколение тоже было пуганое, стреляное, битое. Тоже патриархальное, работящее, семейственное, упорное.

Ознакомительная версия.