Адмирал Канарис был абсолютным противником политических репрессий; его религиозные взгляды запрещали ему даже рассуждать о таких методах. Я хорошо помню, как он с негодованием рассказывал мне о попытке Гитлера заставить его убить Уинстона Черчилля. Он отказался от такого задания (то же самое он сделал, когда ему приказали убрать сбежавшего французского генерала Жиро). И я могу заявить, что абвер II, диверсионная служба, возглавляемая генералом Лахузеном, была создана только для разрушения или повреждения важных военных объектов в тылу врага. Советский КГБ и его предшественников, впрочем, никогда не мучили угрызения совести: кроме шпионажа и диверсий организация занималась ликвидацией неугодных лиц.
Абвер Канариса занимался не только военной, но и политической разведкой. Эта информация передавалась через ОКВ — которому он подчинялся — различным учреждениям, в частности, Министерству иностранных дел и военному департаменту. У него самого были связи с весьма влиятельными людьми за границей, и он часто навещал их. Даже во время войны он посещал знакомых в испанском и португальском правительствах. Следствием таких контактов было то, что в 1940 году его послали в Мадрид убедить Испанию объявить войну. Он сказал мне в то время, что последствия объявления Испанией войны будут незначительными, такой же точки зрения придерживался генерал Гальдер. Канарис считал, что это скорее добавит Германии лишние проблемы, нежели принесет облегчение; кроме того, это закроет еще одну дверь между нами и остальным миром, что для шефа разведки было очень важно. Он был очень доволен, когда его миссия провалилась.
Конец 1940-го года был занят приготовлениями нашего вторжения в Грецию, которое планировалось на весну 1941-го, с использованием в качестве плацдарма Болгарии. Когда фюрер утвердил план этой операции, мы вплотную занялись предстоящей русской кампанией. Лично я занимался материально-техническим обеспечением, резервом и транспортом, а позже — основными объектами наступления групп армий.
Гитлер начал наступление на Россию 21 июня 1941 года. В первые недели стало ясно, что мы захватили русских врасплох, и Гитлер ликовал, видя, как линия фронта отодвигается все дальше и дальше в глубь советской территории. В Генеральном штабе нашей армии была учреждена специальная служба под началом полковника Эберхарда Кинцеля, которая должна была контролировать разведку на русском фронте и прилегающих территориях. Кинцелю, однако, не удалось поладить с генералом Гальдером, о чем свидетельствуют дневниковые записи генерала, и он не принял на вооружение его организационные принципы, которые помогли бы удержать быстрый темп, взятый в первые месяцы войны. Следствием неудовлетворенности Гальдера Кинцелем — как я упомянул — явился тот факт, что 1 апреля 1942 года я был назначен на его пост руководителем отдела «Иностранные армии Востока».
Обстановка на фронте к началу апреля 1942 года была такова: нам удалось стабилизировать линию фронта в главных секторах, удерживаемых группами армий «Центр» и «Север», где положение усложнилось из-за зимы. В результате возникших затруднений мы потеряли значительную часть территории, много вооружения было утрачено во время отступления. Но гораздо хуже было то, что зима оказала пагубное влияние на немецких солдат, которые после двух лет успешных боевых действий впервые столкнулись с проблемами, если не сказать с поражением. Хотя причины крылись в суровых погодных условиях, нехватке зимнего обмундирования и резком снижении численности дивизий, все это не преминуло отразиться на боевом духе солдат.
Нам надо было во что бы то ни стало снова захватить инициативу, и не только по психологическим мотивам. Перед нами стояла реальная военная угроза: советское контрнаступление, которое началось в ноябре 1941 года (не явившееся, впрочем, сюрпризом для отдела «Иностранные армии Востока»), показало, что Сталин готов перебросить войска с Дальнего Востока, чтобы облегчить положение на западном фронте, если понадобится. Более того, зимние сражения показали, что русские способны импровизировать. За каждой передышкой, которую мы им давали, следовало многократное усиление их боевой мощи, которую удалось подорвать летом 1941 года. Если мы не предпримем наступление, конфликт затянется, а это грозило войной на два фронта. Мы ожидали, что американцы откроют второй фронт не позднее 1943 года. Таким образом, к началу 1942 года Гитлер стоял перед лицом проблемы, похожей на ту, с которой столкнулось Верховное главнокомандование во время Мировой войны весной 1917 года.
В процессе работы в оперативном отделе мы пытались определить, где и какими силами возможны новые наступательные действия. Мы пришли к выводу, что вермахт и военная промышленность, несмотря на все усилия, не смогут восстановить потери в живой силе и технике достаточно быстро, чтобы начать наступление по всему восточному фронту от Крыма на юге до Ленинграда на севере. Кроме того, мы подсчитали, что дивизии, противостоящие на западе Британии, вероятнее всего, к 1942 году не смогут поддерживать состояние боеготовности без надлежащего перевооружения. Поэтому нам оставалось ограничиться небольшими наступательными действиями — с целью вернуть территории, потерянные за зиму, особенно в Крыму и в Харькове, и захватить Ленинград, чтобы нейтрализовать Балтику и усилить наши наземные связи с финнами.
Мы решили, что должны использовать оставшиеся силы и атаковать русских в местах, где они вынуждены будут занять позиции и сражаться. По мнению начальника штаба генерала Гальдера, наше наступление необходимо было направить на Москву. Помимо ожидаемого психологического эффекта, захват Москвы даже тогда, в 1942 году, лишил бы Советское правительство главного политического и транспортного центра. Это вряд ли сломило бы русских, но во всяком случае поставило бы их в затруднительное положение. По этому вопросу мы горячо спорили с Гитлером, так как он настаивал на наступлении в направлении Сталинграда — чтобы блокировать Волгу — и Кавказа. Гитлер говорил, что захват нефтяных месторождений решит исход войны: без них запасы топлива германской армии истощатся через шесть месяцев. Это предположение оказалось неверным, так как даже без кавказских месторождений мы продолжали борьбу еще два с половиной года.
Даже во время французской кампании 1940 года у Гальдера были трения с Гитлером. Летом 1941 года их отношения осложнились из-за того, что Гитлер настойчиво требовал направить наши силы на юг, на Киев. Все же он настоял на своем, что вылилось в грандиозную битву за Киев в августе 1941 года, в результате чего город был окружен и взяты в плен почти два миллиона русских. Но этот успех в современной битве при Каннах померк, так как за этим последовали зимнее поражение под Москвой и провал кампании 1941 года.
Обсуждение новой кампании 1942 года еще более обострило этот конфликт. Наконец это стало невыносимым для обеих сторон и их пути разошлись, это случилось 24 сентября 1942 года. Помню одно замечание, высказанное Гальдером, характеризующее взаимоотношения между Гитлером и его ближайшим советником: «Я буду продолжать спорить с Гитлером, пока он не избавится от меня. Он больше не желает прислушиваться к голосу разума». (Гитлер всегда отвергал советы своих офицеров, чтобы не зависеть от них.)
Как можно заключить из упоминания о кавказских нефтяных объектах, решение Гитлера обусловили экономические потребности — а не военная необходимость или требования внешней политики, все обстоятельства были против стремительного внедрения в советский тыл. Камнем преткновения стала проблема снабжения, когда мы пересекли Дон: в нашем распоряжении были отвратительные дороги и всего лишь одна железнодорожная ветка, что тоже явилось немаловажным аргументом против начала такой операции. Но Гитлер пренебрег нашими советами.
Вот почему для нас было необходимо обнаружить и нейтрализовать противника в самом начале атаки. Служба Генерального штаба поручила мне в апреле 1942 года как можно оперативнее собрать всеобъемлющий точный материал относительно положения дел противника и его стратегических и тактических намерений.
Тогда я был уже руководителем отдела «Иностранные армии Востока», разведслужбы, отвечающей за весь восточный фронт. Я сразу же переехал в кабинет полковника Кинцеля в штабе отдела. Это была большая лачуга посередине лагеря Генерального штаба на озере Мауэрзее, к юго-западу от Ангербурга в Восточной Пруссии. Лагерь представлял собой небольшое поселение в глубине леса, состоявшее из деревянных и кирпичных домиков, незаметное с воздуха и всего в получасе езды на поезде от ставки Гитлера, «волчьего логова», в Раштенбурге. Домики были надлежащим образом оборудованы, система центрального отопления позволяла поддерживать нужную температуру. Благодаря сверхсовременным средствам связи мы могли связаться с подразделениями вермахта в любом месте оккупированной Европы за несколько секунд. В одном домике располагался мой кабинет, он был напротив кабинета и апартаментов генерала Гальдера. В центре кабинета стоял большой стол с картой, а мое рабочее место было в алькове, освещенном такими мощными лампами, что каждый, кто находился неподалеку, начинал потеть.
