— Русский нацизм — это первый симптом национального самосознания, — важно заметила лошадь.
— Почему ты хочешь стать моим собеседником?
— Потому что другого, — захохотала лошадь, — у тебя нет!
Советскому Союзу всегда угрожал мировой империализм во главе с США. Кто теперь наш враг? После болезненной потери Украины, которая, впрочем, еще не считается окончательной, власти видят посягательство на суверенитет России в мировой русофобии. Не смея впрямую упрекнуть Запад, они намекают на то, что даже безобидная овечка Финляндия и та стремится организовать антирусскую кампанию: против притеснения финно-угорских народов, проживающих в бассейне Волги. Россию обложили. Везде заговор против русского угнетения. Свободные выборы губернаторов (отмененные президентом) могли бы закончиться в Дагестане победой, например, ваххабита.
Если Финляндия и Дагестан представляют собой реальную угрозу для России на энном году правления президента, то какой же он президент? Однако все это — скорее игра. Вместо того, чтобы сделать Россию привлекательной для соседей, власти идут по пути обид, конспирации, прибегая к знакомому языку ненависти.
— Беспомощность и бездарность, но сколько лет, скажи, Алмаз, надо будет жить в этом тухлом апокалипсисе?
— Давай рассмотрим золотое сечение русского человека, — миролюбиво предложила мне лошадь. — Это ты наоборот. Все, что ты любишь, он не любит. Ты будешь кричать, что у него — каша в голове? Кричи. Но он по-своему последователен. Он любит Сталина, Петросяна, «Поле чудес», радио «Шансон», Киркорова, а не Киркегора, культ силы, зимушку-зиму. Он блины на масленицу любит! Слышь, блины! Он, может быть, не выразит это словами, но для него важно служение государству, а не то, чтобы государство служило ему.
— Так на то есть образование, просвещение…
— Что?
— Воспитание, наконец…
— Не для нас! — отрезала лошадь. — Вспомни, как в Советском Союзе играли в хоккей! Нам нужны военные добродетели! А какие мультики были!
— Ну, тогда…
— Только попробуй, сука, — вдруг заорала лошадь, — сказать что это — фашизм!
Вот такая грубая эта лошадь. Я с нею ласково, а она — фашизм! Я теряюсь. Я вообще не понимаю, почему и откуда взялась эта лошадь!
— Я — лошадь твоего преследования, — шепчет мне лошадь.
Кремль перехватил лозунг распада России у оппозиции, которая настаивает на том, что свертывание свобод может привести страну к катастрофе, и обратил его против оппозиции. Кремлевские математики придумали уравнение, с которым они (как вариант) пойдут в будущее: сохранение нынешнего режима равно спасению России.
Всякий идеологически окрашенный президент отчасти оказывается в претенциозном положении или спасителя всего мира, как президент США, или своей страны, как президент Франции. Однако спасение России — это, прежде всего, отказ от демократии. До сих пор шаткое положение со свободами в России было лучше, чем представляли его себе западные скептики, видевшие в Путине диктатора, но хуже, чем об этом думали оптимисты, объяснявшие проблемы России сложностью переходного периода. Про переходный период можно уже забыть. Локомотив подцепили на полустанке к последнему вагону, и вся страна покатила в другую сторону.
— Стой! Куда мы едем?
— Окружным путем быстрее, — смеется машинист.
Призывая к спасению России, Кремль становится монопольным владельцем свобод. Впрочем, добившись единовластия, Кремль недоволен вялой покорностью населения. Необходимо мобилизовать народ на защиту суверенитета страны.
Сегодняшнюю политику Кремля во многом определяет зависть к Западу, который, несмотря ни на какие трудности, готов отстаивать свои основные ценности. Россия, напротив, страдает параличом воли. Население страны запуталось в своих желаниях. Спасение России выявляет двусмысленность кремлевской политики. Власти попали в неприятное положение. Они приняли решение строить капитализм, но раздражены тем, что Россия не конкурентоспособна. Это унизительное положение опасно общественными взрывами. Чтобы их избежать, необходимо запугать народ апокалипсисом. Речь идет о консолидации страны вокруг вождя, укреплении партии власти, работе Общественной палаты, которая могла бы, как эр-кондишн, контролировать моральный климат в стране. Власти демонстрируют свое отношение к альтернативной политике античной темой «пятой колонны». Смысл апокалипсиса в том, что спаситель России — больше, чем президент (это — царская должность), и никакими сроками он не может быть ограничен. Как это провести технически — уже детали.
— Да здравствует конституция! — заявила лошадь.
— Ну, почему Русь слиняла в два дня? Почему над русской историей опустился железный занавес? Проснись, лошадь!
— Смирись, гордый человек! Вот как повымрет народ, на просторах России разведутся бабочки, полевые мыши, козявки, сурки. Раздолье будет для лошадей. Ромашки. Животный рай.
Между тем, Россия действительно может распасться (по примеру Советского Союза) из-за жесткой бюрократической структуры, неспособной дать импульс для развития страны, из-за критической массы офицеров КГБ, оказавшихся у власти, поскольку полицейский порядок — лишь иллюзия общественного порядка. Новое самодержавие равносильно смерти.
— Провидец! — похотливо завертела крупом лошадь. — Признайся: ведь ты не против распада? По Урал нами бы владела твоя Европа, и мы бы попали в золотой миллиард, а за Уралом — понятно кто.
Она стала по-восточному щуриться и посылать мне воздушные поцелуи. Я не люблю безответственных лошадей. Если частный бизнес не оправдал национальных ожиданий и все деньги гонит за границу, то развитой капитализм в России представляется идеологами Кремля той самой утопией, как когда-то коммунизм, ради которой надо идти на жертвы, ограничения, обман, преследование неугодных людей и партий, чтобы, в конечном счете, добиться положительного результата. Но если с коммунизмом все, действительно, сводилось к утопии, то идти к капитализму через фактическое отрицание его предпосылок на глазах всего мира — это извращение. Апокалипсическая идея спасения России — не больше, чем бульдожья хватка власти, которая добьется того, что Россия будет страной победившего апокалипсиса.
— Ну, что, ставишь на России крест? — спросила говорящая лошадь.
— Пошли лучше пить водку, лошадь, — ответил я.
