В ходе расследования уголовного дела на Иванова Семанов допрашивался в качестве свидетеля, однако вел себя неискренне, изворачивался, пытался уклониться от дачи правдивых показаний, но под давлением неопровержимых улик вынужден был признать, что действительно приобретал у Иванова за деньги указанный антисоветский сборник. Другие компрометирующие его факты... Семанов отрицал. В суд он не явился, заручившись справкой о болезни.
В связи с изложенным судебная коллегия по уголовным делам Мосгорсуда 24 июня 1982 года вынесла частное определение в отношении недостойного поведения Семанова и постановила направить это частное определение в Московское отделение Союза писателей РСФСР для принятия мер. О недопустимости антиобщественного поведения Семанов в июле 1981 года предупреждался также Комитетом государственной безопасности СССР. Ему было предложено прекратить провокационную обработку отдельных представителей творческой интеллигенции, которым он внушал идею якобы назревшей необходимости создания всякого рода "самочинных комитетов общественности" по борьбе с коррупцией и воровством. Сообщается в порядке информации.
Председатель Комитета В. Федорчук".
Действительно, частное определение по моему поводу было составлено скоро и направлено в Союз писателей Москвы. В основном там повторялся текст Федорчука (только подпись была, разумеется, судьи Л. Миронова), но в конце следовала приписка из нескольких энергичных фраз. Вот они: "Все выше приведенные обстоятельства свидетельствуют о недостойном поведении Семанова, кандидата исторических наук, члена СП и состоявшего в рядах КПСС, который не только некритически относился к антисоветской деятельности Иванова, с которым длительное время поддерживал тесные отношения, но и по существу своими разговорами и советами поощрял противоправную деятельность Иванова. Судебная коллегия находит, что факты недостойного поведения Семанова должны стать предметом обсуждения Московского отделения СП и его партийной организации".
"Дело" мое, естественно, тут же началось. Создалась комиссия, требовали объяснений, составляли анкеты. "Сверху" был дан указ: из партии и из Союза писателей исключить, и немедленно. Опять-таки опустим подробности этой весьма примечательной истории, рас-
скажем о ней как-нибудь в другой раз, но есть прямые данные, что Андропов за моим делом следил непосредственно. По-видимому, в его мрачной душе зрела идея создания процесса против "русистов" как врагов развития страны, реакционеров. А процесс должен быть серьезный, как в дни его молодости, и участвовать в нем должны люди более или менее известные.
Даже заняв новый для него пост секретаря ЦК по идеологии, Андропов не забывал скромного "русиста" Семанова, уже снятого со всех своих должностей. Тогдашний председатель комитета по печати Б.И. Стукалин вспоминал, как летом 1982 года его вызвал в ЦК Андропов. Выслушав доклад министра печати, Андропов вдруг заговорил про мою книгу о генерале Брусилове, вышедшую два года назад в серии "ЖЗЛ": книга антиисторична, опирается на ложные концепции. Автор с большой симпатией пишет о царе-ба-тюшке.
Далее Стукалин рассказывает: "Юрий Владимирович назвал поведение Семанова провокаторским, возбуждающим антисемитские настроения. Вот в чем, оказывается, была истинная причина столь негативной оценки книги!...
Он очень остро, даже болезненно реагировал на проявления антисемитизма (хотя для этого серьезных оснований, на мой взгляд, не было), но не слышал, чтобы даже в мягкой форме осуждал просионистские, деструктивные по своей сути настроения известных деятелей литературы, науки, искусства".
Примечательная сцена! Как видно, очень глубоко и сильно ненавидел Андропов молодых русских патриотов. И очень кстати вспомнил тут про пресловутый "антисемитизм", чем удивил даже многоопытного в наших идеологических делах Стукалина.
... Как- то в августе того же 82-го мне позвонила бывшая ученица, жена художника, рассказала, что была в компании с дочерью А. Яковлева, муж ее (второй) тоже был художником "прогрессивных" направлений. Так вот, молодая дама рассказывала со слов отца, что летом во время отпуска Андропов говорил с Яковлевым по поводу русофобской его статьи десятилетней давности: мол, недавно перечел и полностью согласен (в статье той изрядное место было отведено моей зловредной персоне).
Но вот что любопытно: через пару недель ученица осторожно встретилась со мной и добавила, что Яковлева с супругом им тут же вежливо, но твердо от дома отказали. Ну, что телефон мой был "на кнопке", это дважды два, дело в ином: ни один опер, даже в большом чине, не посмел бы сообщить дочери Яковлева о контактах ее отца с Андроповым и предостеречь от продолжения знакомства. Ясно, что об этом докладывали "самому". Как видно, даже в покойные минуты отдыха Андропова не покидали мрачные размышления о "русистах"...
И вот еще эпизод той поры, очень интересно характеризующий личность Андропова. Тут надо представить пожилую уже в ту пору даму - поэтессу Екатерину Шевелеву, пропагандистские ее стишки и очерки не стоят внимания, но в Союзе писателей эта подвижная дама почти открыто была человеком от КГБ, поддерживала личные отношения с Андроповым, с которым вроде бы зналась с молодых лет (они примерно ровесники). Она тут же проявила нежное внимание ко мне, сочувствовала (ну ясно, для лучшего сбора информации).
В моих заметках отмечено, что 9 сентября она по "вертушке", которая имелась в СП, позвонила Андропову, в кабинете присутствовали Стаднюк, Ионов (секретарь Союза по оргделам) и еще кто-то, все чуть не потеряли сознание от страха. Но поскольку разговор был прилюдный и никаких клятв ни с кого не брали, то он стал достоянием сравнительно широкого круга лиц.
Цитирую по моей записи: "У меня важное дело. - Провожу совещание. - Это о Семано-ве. - Да, мне об этом говорил Игорь. - Я беседовала с Чебриковым. - Да, десять дней назад. - Документ очень путаный и неясный. - Ваш партком имеет право попросить дело. - Можно сослаться на вас? - Можно. - Или лучше все-таки не надо? - Да, я человек эмоциональный, смотрите сами".
Яснее ясного, что это был разговор "для публики": Андропов, мол, ничего не знает (от сына, видите ли, узнал), показной либерализм ("попросите дело" - ясно, что его и не подумали попросить) и, наконец, уход от собственного мнения ("смотрите сами"). Не исключено, что и сам разговорчик с сексоткой был отрепетирован. (Характерно, что потом Шевелева, несмотря на дряхлость, печатала антикоммунистические стишки.)
И еще: Альберт Роганов, тогдашний Секретарь МК по идеологии, рассказывал своим близким (а те потом мне), что в эти осенние дни Андропов дважды говорил по спецсвязи с Гришиным. Нетрудно сообразить, что речь шла и о моей судьбе. Уставной порядок был такой: меня исключают из рядов партком, затем райком, а утверждает Московский горком. Значит, мой партийный труп окажется на участке т. Гришина, а зачем ему это надо? Была тут одна тонкость, передать мое дело (ввиду тяжести партийного преступления) прямо на Комиссию партконтроля, тогда Москва была бы в стороне. Между Андроповым и Гришиным были тогда уже очень плохие отношения (первый начал копать под второго, о чем далее). Зачем же Гришину оказывать хоть и мелкие, но услуги своему противнику?
Кое- что зависело и от решения первичной партийной организации по моему поводу. Вначале октября заседание парткома состоялось. Это было многокрасочное зрелище. Я держался твердо и спокойно, осторожно и умело побил себя кулаком в грудь, то есть дал сочувствующим меня как-то защищать. В итоге при голосовании в парткоме я получил строгача со счетом 9:5. Это была победа! В ЦДЛ русские писатели ликовали, как будто это был счет матча на Кубок мира.
Добавим попутно один штрих, как по-разному относились Андропов и его люди к "русистам" и лицам из той же среды, но совершенно противоположного умонастроения.
Мое дело придирчиво разбирается Московским парткомом писателей... Примерно в те же поры Б. Окуджава пребывал в Париже, где жил у А. Гладилина, тот же работал на радио "Свобода", то есть прямо от ЦРУ В паре они выступали по французскому телевидению, и выступали довольно-таки согласно. Другого советского гражданина, тем паче члена КПСС, за такое дело четвертовали бы, но Окуджаве это даже не поставили в вину. Почему с ним обошлись так "гуманно", не захотел при жизни объяснить он сам. Объясняться его друзья теперь не спешат, но любому современнику ясно, что без самых высших дозволений на Лубянке такое не выпадало никому.
Возвращаясь в Москву после парижских бесед, Окуджава дал небольшую промашку. Рассказывали тогда, что вез он с собой нечто печатное (ну, мы все тогда возили). Подъезжая к границе, он не придумал ничего лучшего, как прилепить провозимую литературу клейкой лентой под днище спальной полки. Видимо, не знал, бедолага, что пограничников уже на первых занятиях учат, где и как прячут "враждебную литературу". Нашли, составили протокол и запустили шифровку, как тогда водилось, в несколько адресов.
