— Москвичи! Дорогие друзья! Спасибо за то, что вы пришли. Демократии и президенту как никогда нужна ваша поддержка…
— Это мы знаем… Говори конкретно, — послышались недовольные возгласы. — Где президент? Почему молчит? Что надо делать?
По настроению толпы было ясно, что слушать «зажигательные» речи она не расположена. Мне вспомнились слова Коржакова: «Попробуй повести к Белому дому». Зачем он это мне сказал? Что имел в виду? Белый дом охраняется боевиками, туда стянулись фанатичные сторонники Руцкого. Звать туда безоружных людей?.. Это могло привести к непоправимому. Нет, этого делать нельзя.
— Не стойте долго на ящиках… — Майор теребил меня за рукав. — Из толпы могут стрелять.
— Президент в Кремле. Грачев только что доложил ему, что войска вошли в Москву, — прокричал я.
— Ура-а-а!!! — громко раздалось на площади. Толпа загудела, задвигалась…
Только позднее я узнал, что к этому времени никаких войск в Москву еще не вводилось. Войска, чувствуя колебания Грачева, стояли за окружной дорогой, на границе Москвы.
Через несколько минут к Спасской башне подъехал Егор Гайдар. Толпа встретила его с энтузиазмом и по его призыву двинулась к Моссовету, где был объявлен сбор защитников демократии. Гайдар, видимо, догадывался, что войска медлят с входом в Москву, и рассчитывал теперь только на поддержку гражданского населения столицы.
У меня нет оснований укорять Коржакова в том, что он ввел меня в заблуждение. Он был сам дезориентирован рапортами министра обороны президенту. Между утверждением Грачева о том, что он отдал приказ войскам идти в Москву, и их реальным входом в столицу прошло долгих и мучительных 11 часов. Все эти часы демократия в России висела буквально на волоске. Если бы путчистам удалось захватить «Останкино» и выйти в эфир с заявлением о крахе Ельцина и с обращением к войскам, возможно, что войска так и не пришли бы на помощь президенту. И тогда спасителем демократии (если бы ее удалось спасти) был бы Егор Гайдар. Он, единственный из высшего руководства страны, в ту страшную ночь обратился к москвичам с призывом встать на защиту демократии. Именно его призыв был услышан, и тысячи москвичей стали собираться у здания Моссовета.
Потом многие упрекали Гайдара за это. Но уверен, ни Гайдар, ни те, кто пришел к Моссовету, не собирались вести безоружных людей на штурм Белого дома против боевиков Руцкого. Но Москва и Россия увидели по телевидению и услышали по радио о том, что москвичи выступают на стороне Ельцина и демократии, а не Хасбулатова и Руцкого. Как знать, может быть, эти стекающиеся с разных концов ночной Москвы люди стали той силой, которая склонила, помогая усилиям президента, руководство армии к решению идти на защиту демократии в «Останкино»…
У меня было сильное желание двинуться вместе с толпой к Моссовету. Но я не был свободен в своих передвижениях и вернулся в Кремль.
Секретарь сказала, что меня срочно разыскивает первый помощник Илюшин. Он не знал о моем походе к Спасским воротам. Вид у него, когда я спустился в нему в кабинет этажом ниже, был крайне обеспокоенный.
— Нужно зайти к Борису Николаевичу…
— Да в чем дело?
— Сам увидишь… По дороге объясню…
К этому времени было готово обращение Ельцина к гражданам России. Обращение было коротким — на 3–4 минуты. Писали его Людмила Пихоя и Александр Ильин. Потребность в таком обращении ощущали все: и в службе помощников, и на улице. Молчание президента дезориентировало и даже пугало людей. Речь шла о том, чтобы сделать срочную запись…
Но запись делать было нельзя. Это и беспокоило Илюшина.
Мы проследовали мимо дежурных адъютантов президента. Это очень опытные, сдержанные и дисциплинированные люди, прошедшие огромную школу работы с высшим руководством. Некоторые из них начинали в качестве личных охранников Л. И. Брежнева и, кстати, очень хорошо отзывались о личных качествах бывшего Генерального секретаря КПСС (доброжелателен, незлопамятен, прост и доступен в общении). На первый взгляд, они производят впечатление замкнутых, «застегнутых на все пуговицы» людей. Но при более близком знакомстве это впечатление уходит.
Дежурные молча кивнули нам. В их глазах сквозила тревога. Мы прошли в кабинет. Здесь было непривычно сумеречно. Президент сидел в дальнем углу за рабочим столом. Верхний свет был погашен, настольная лампа, несмотря на то что за окном стояла глухая осенняя мгла, не горела. В боковом освещении массивная фигура Ельцина отбрасывала огромную тень и выглядела преувеличенно громоздко и жутковато.
Он молча и напряженно-недоброжелательно ждал, когда мы подойдем ближе.
При первом же взгляде на президента мне стало ясно, что делать запись нельзя. Илюшин был прав. И без того массивное лицо выглядело одутловатым, бледным. Глаза едва угадывались в полумраке кабинета.
В руках у президента были четвертушки плотной бумаги с текстом выступления, набранным крупным шрифтом. Он их перебирал как карты. Видны были следы его пометок и исправлений жирными неспокойными буквами.
— Что скажете? — спросил он глухо.
Илюшин молчал. Свои аргументы он уже высказал ранее.
— Борис Николаевич! Я думаю, что сейчас вам все-таки не следует появляться на экране, — сказал я.
— Ну, что вы заладили одно и то же… Не нужно, нельзя… Я лучше знаю, что нужно, а что нет. Я обязан выступить. Люди ждут…
— Да, это так, Борис Николаевич… Люди ждут… Но если они увидят вас… в таком виде… это только напугает их. Не все поймут правильно…
— А что, собственно, такого… Что?
— Борис Николаевич! У вас крайне усталый вид. Лучше отдохнуть и выступить утром.
— Нет, я должен выступить сейчас! Вы что, не понимаете?! — президент возвысил голос.
— Этого нельзя делать. У вас такое лицо, что москвичи подумают Бог весть что… Выступление Ельцина должно внушить спокойствие, уверенность, силу…
Мои аргументы, похоже, звучали неубедительно. Илюшин пришел на помощь.
— Мне кажется, что Вячеслав Васильевич прав… Давайте подождем до утра. Только что по Российскому телевидению выступил Гайдар.
У меня остался последний аргумент, который мне пришел в голову уже в президентском кабинете.
— Борис Николаевич… Важно еще вот что… Сейчас ситуация не столь уж плоха. Москвичи активно организуются. Атака на «Останкино» отбита. Туда прибывают подкрепления. Давайте оставим выступление президента в резерве. На случай, если ситуация резко ухудшится. Вы свое слово успеете сказать. Нельзя расстреливать все патроны…
Похоже, эти последние слова подействовали на президента. Показались ли они ему убедительными, или ему просто надоел этот спор. Ельцин не любит, когда ему открыто противоречат, тем более, когда на него оказывают давление. Он с неприязнью посмотрел на листки выступления, которые все еще держал в руке, и раздраженно швырнул их на стол.
— Делайте, как хотите, — мрачно выговорил он и отвернулся — признак того, что он больше не хочет ни говорить, ни слушать.
— С вашего разрешения я поеду на Российское телевидение и зачитаю текст.
Президент ничего не ответил.
Из книги «Записки президента»:
«Многие из тех, кто появлялся на экране, возмущались, почему молчит президент Ельцин. Напрямую требовали, чтобы сказал свое слово президент. Но в тот момент мне пришлось решать более существенную задачу. К сожалению, не до выступления было. Я старался вывести из состояния стресса, паралича своих боевых генералов. Я видел, что армия, несмотря на все заверения министра обороны, по каким-то причинам не в состоянии немедленно включиться в защиту Москвы… Да, я давил, давил на них (на генералов), не давая возможности засомневаться, не позволяя расслабиться, закрасться слабости, неуверенности… Я действовал жестко, напористо, видимо, в эти минуты многие на меня обижались. Но было не до церемоний».
…Мы вышли из кабинета, потом в коридор и здесь, поглядев друг на друга, облегченно вздохнули.
— Давай, двигай на телевидение, — сказал Илюшин и дружески толкнул меня в спину.
Между тем добраться до студии Российского телевидения на Ямском Поле, откуда после отключения «Останкино» велась трансляция, оказалось не просто. Если центр столицы после призыва Егора Гайдара заполнялся защитниками демократии, то по мере продвижения в сторону Белорусского вокзала обстановка становилась менее ясной. У площади Маяковского стали попадаться знамена анархистов, Андреевские флаги, желтые и красные стяги. В разных направлениях, не соблюдая никаких правил движения, шли грузовые машины и автобусы с открытыми окнами. Невозможно было определить, кто едет и куда, где сторонники Ельцина, а где противники.
У меня был с собой пистолет Макарова, подаренный Коржаковым. Пользоваться им я, разумеется, не собирался, и вообще не знаю, зачем взял его с собой. Видимо, подействовала наэлектризованная обстановка той ночи. Переулок, ведущий на 5-ю улицу Ямского Поля, где находилась студия Российского телевидения, был заполнен военной техникой, солдатами в пятнистой маскировочной форме. Никакого специального пропуска для передвижения по столице в условиях чрезвычайного положения у меня не было. Наверное, их не было ни у кого. Но меня узнавали в лицо и пропускали. Приоткрылись железные ворота сбоку темного здания, мы прошли через узкую щель во двор и через боковой проход вовнутрь. Здесь было полное затемнение. Лишь кое-где светились слабые огоньки горящих сигарет. На стыках коридоров стояли солдаты охраны. Солдаты сидели и на полу, и мы то и дело спотыкались об их ноги. Наконец я очутился в коридоре, который был освещен чуть более других. Дверь в один из кабинетов была открытой. Здесь толпились гражданские. Звонили телефоны. Пахло сигаретным дымом.
