Первая из двух комнат, находившаяся ближе всего ко двору мужского отделения, была отведена под спальное помещение стражи. В центре стояла печка, а вокруг нее, как лучи звезды, располагалось примерно двенадцать кроватей. Над каждой из них на стене была прикреплена доска с вещами стражников, состоящих в основном из щетки, чемодана и старой пары обуви. Над одной из кроватей, однако, рядом с обувью я заметил большую стопку книг. Мне объяснили, что это библиотека стражника по имени Пезе, из которого Ласенер сделал эрудита21. Этот человек, увидев, что Ласенер постоянно читает и пишет, сначала пришел в восхищение, а затем стал обращаться к нему за советом. Увидев, что стражник не лишен воображения, Ласенер посоветовал ему заняться образованием и даже подарил несколько книг. Остальные Пезе купил у букинистов на набережной. Он следовал советам Ласенера, говорившего: «Читайте то, не читайте это». И понемногу тюремщик превратился в мыслителя.
В другую комнату можно было войти только минуя дверь, над которой была надпись: «Проход, предназначенный для господина директора». Месье Лебель любезно открыл ее передо мной, и мы оказались в его «гостиной». Эту комнату действительно превратили в гостиную директора. Она почти в точности походила на другую, но была иначе декорирована. Гостиная вместе с ее убранством представляла собой странное зрелище. Архитектура Сен-Луи, лоск, унаследованный от Уврара, отвратительные обои в арках, бюро красного дерева, мебель в небеленых полотняных чехлах, старый портрет судьи без рамы, косо висящий прямо на стене, гравюры, бумаги, стол, похожий на прилавок, – все здесь напоминало одновременно дворец, тюремную камеру и подсобное помещение лавки, имело вид разбойничий, великолепный, уродливый, глупый, мрачный, царственный и буржуазный.
Именно в этой комнате привилегированные узники принимали посетителей. Во время своего заключения, оставившего так много следов в Консьержри, месье Уврар встречался здесь с друзьями. Сюда к князю де Бергу приходили его жена и мать.
– Что мне за дело до того, что они встречаются здесь? – сказал мне месье Лебель. – Они полагают, что находятся в гостиной, но остаются при этом в тюрьме.
Этот славный человек был убежден, что для госпожи герцогини и госпожи княгини де Берг эта комната могла сойти за гостиную.
Здесь же господин канцлер, герцог Паскье, имел обыкновение готовить первые следственные документы для процессов перед палатой пэров22. Комнаты директора сообщались с этой гостиной. Они выглядели весьма бедно и уродливо. Мне показалось, что в конуру, служившую ему спальней, не проникает ни свет, ни воздух, так что я постарался там не задерживаться. Тут было чисто, но все казалось ветхим, все углы были загромождены какой-то старой мебелью и разными мелочами, которые характерны для комнаты старика. Столовая была больше, и в ней были окна. Две-три хорошеньких девушки, выглядевшие мило и скромно, сидели там на соломенных стульях и работали под присмотром матроны лет пятидесяти. Они поднялись, когда я вошел, а отец, месье Лебель, поцеловал их в лоб. Не может быть ничего более странного, чем это жилище, достойное англиканского священника, находящееся внутри гнусностей тюрьмы, целомудренно сохраняемое посреди порока, преступлений и позора.
– А что стало с каминным залом? – спросил я у месье Лебеля. – Где он находится?
Видимо, он меня не понял.
– С каминным залом? Вы сказали, месье, с каминным залом?
– Да, – ответил я, – с большим залом, который находился под залом Потерянных шагов с четырьмя большими каминами в каждом углу, построенными в XIII веке. Черт побери, я прекрасно помню, что видел его лет двадцать назад, когда был здесь с Россини, Мейербером и Давидом д’Анже.
– А, – воскликнул месье Лебель, – понимаю, что вы имеете в виду! Мы называем его кухнями Сен-Луи.
– Хорошо, кухни Сен-Луи, если вам будет угодно. Но что стало с этим залом? Помимо четырех каминов, там были прекрасные колонны, поддерживающие свод. Ничего подобного я здесь больше не видел. Неужели ваш архитектор, месье Пейр, убрал его?
– О, нет! Он только приспособил его для наших нужд.
Эти слова, сказанные с полным спокойствием, заставили меня содрогнуться. Каминный зал был одним из самых восхитительных памятников средневековой архитектуры. Что же мог с ним сделать человек, подобный Пейру?!
– Мы не знали, – продолжил месье Лебель, – куда поместить наших заключенных на то время, пока их знакомят с правилами. Месье Пейр превратил кухни Сен-Луи в «мышеловку». Это прекрасное помещение с тремя отделениями – для мужчин, женщин и детей, и устроил это наилучшим образом. Уверяю вас, он почти не разрушил старый зал.
– Вы можете проводить меня туда?
– Охотно!
Мы долго шли разным проходами и коридорам. Время от времени нам попадалась лестница, на которой толпились стражники, или мы видели, как полицейские передают какого-нибудь беднягу, тюремщикам, которые выкрикивают: «Свободен!»
– Что означает это слово? – спросил я моего провожатого.
– Это значит, что заключенный прошел инструктаж, и он может быть свободен.
– Его выпускают на свободу?
– Нет, помещают в камеру.
Наконец, открылась последняя дверь.
– Вот мы и на месте, – сказал мне директор.
Я осмотрелся. Все вокруг было погружено во мрак. Прямо передо мной находилась стена. Через несколько мгновений мои глаза привыкли к темноте, и я различил в углублении справа великолепный высокий каменный камин, установленный на ажурных аркбутанах.
– А! Вот и один из каминов! – воскликнул я. – А где еще три?
– Остался только этот, – ответил месье Лебель. – Два полностью разрушены, а еще один испорчен. Это было необходимо для нашего помещения. Нужно было заделать каменной кладкой промежутки между колоннами и сделать перегородки. Архитектор сохранил этот камин как образец архитектуры того времени.
– И, – добавил я, – как образец глупости современной архитектуры. Значит, зала больше нет. Повсюду перегородки, и три камина из четырех уничтожены. И это устроили во время правления Карла X! Вот что потомки Людовика Святого сделали с его наследием.
– По правде говоря, – ответил месье Лебель, – вполне можно было устроить это помещение в другом месте. Но что вы хотите, месье? Никто не подумал о подобных вещах, а этот зал оказался под рукой. В конце концов, его очень удобно оборудовали, разделив на три продольных отделения, в каждом из которых осталось по окну. Первое предназначено для детей. Хотите войти туда?
Тюремщик открыл нам тяжелую дверь с окошечком, через которое можно было наблюдать за тем, что происходит внутри.
Мы оказались в продолговатом зале в форме параллелограмма с двумя каменными скамейками по обеим сторонам. Там находились трое детей. Самому старшему, одетому в ужасные грязно-желтые лохмотья, было на вид уже лет семнадцать. Я обратился к самому младшему, мальчику с лицом достаточно умным, но искаженным волнением.
– Сколько тебе лет, малыш?
– Двенадцать, месье.
– За что ты здесь?
– Я украл персики.
– Где?
– В саду, в Монтрее.
– Ты был один?
– Нет, с приятелем.
– А где твой приятель?
Малыш показал мне на другого мальчика, немного постарше, одетого, как и он, в коричневый тюремный балахон, и сказал:
– Вот он.
– Значит, вы перелезли через ограду?
– Нет, месье. Персики лежали на дороге.
– Так вам надо было только наклониться?
– Да, месье.
– И поднять их?
– Да, месье.
Месье Лебель наклонился к моему уху и шепнул:
– Он уже усвоил свой урок.
Было очевидно, что ребенок лжет. В его взгляде не было ни уверенности, ни чистосердечия. Мальчик смотрел на меня снизу вверх, как мошенник, наблюдающий за своей жертвой.
– Ты говоришь неправду, малыш, – ответил я.
– Нет, месье.
Это нет, месье было сказано с тем крайним бесстыдством, в котором не чувствовалось ничего больше, даже уверенности. Затем он дерзко добавил:
– И за это меня приговорили к трем годам, но я обжалую приговор.
– Так твои родители не вступились за тебя?
– Нет, месье.
– А твоего приятеля тоже осудили?
– Нет, его родители просили за него.
– Значит, он лучше тебя?
Мальчик опустил голову.
Месье Лебель сказал:
– Его приговорили к трем годам исправительного учреждения. Он будет там учиться. Кроме того, признали, что он действовал непредумышленно. Несчастье всех этих бездельников в том, что им нет шестнадцати. Они из кожи лезут, чтобы убедить судей в том, что им исполнилось шестнадцать и что они действовали с умыслом. Ведь будь им хоть на один день больше, и за свою проделку они получат несколько месяцев тюрьмы. Будь это на день раньше шестнадцатилетия, их на три года запрут в Ла Рокетт.
Я дал немного денег этому дьяволенку, которому, возможно, не хватало только образования. Если взвесить все за и против, то общество больше виновато перед ними, чем они перед обществом. Пусть мы можем спросить у них: «Что ты сделал с нашими персиками?» Но они нам ответят: «Что вы сделали с нашим рассудком?»
