Прошло несколько арестных волн, перемежаемых недолгими затишьями. Как и при чистках в НКВД, многих командиров сначала использовали для расправы над своими товарищами — в качестве судей, а потом убирали и самих. Это делалось для того, чтобы не возникло антагонизма между «органами» и армией. Группу Тухачевского приговорил к смерти суд из девяти военных; потом шестеро из них, один за другим, тоже были уничтожены.
В марте 1938 года арестовали еще одного маршала, Александра Егорова. В октябре того же года — маршала Василия Блюхера. Теперь главными героями Гражданской войны остались только сталинские сослуживцы маршалы Ворошилов и Буденный.
Общий итог репрессий в армии был таков: из 15 командармов уцелел один, из 10 полных адмиралов никто, из 67 комкоров — семь, из 42 высших политкомиссаров (армейского и корпусного уровня) — три, и так далее. Чем выше ранг, тем выше был и процент репрессированных, но даже на уровне полковых командиров потери составили половину кадров.
Задача, которой добивался Сталин, и тут была достигнута. Армия превратилась в абсолютно лояльный организм, на всех уровнях которого теперь были расставлены надежные люди. Гарантировано было и беспрекословное исполнение любых приказов. В этой обновленной армии страх перед начальством был сильнее страха перед любым врагом. Эти два фактора — неопытность карьерных выдвиженцев репрессионной эпохи и низкая инициативность запуганных командиров — дорого обойдутся Красной Армии в 1941 году.
Утверждая при помощи террора контроль над партийно-советскими органами и силовыми ведомствами, Сталин не меньшее значение придавал контролю над настроениями населения и проводил этот курс обычным для себя методом: контролировал тех, кто эти настроения формирует — деятелей культуры. У этого механистичного прагматика писатели были «инженеры человеческих душ», кинорежиссеры ни на минуту не смели забывать, что «из всех видов искусства важнейшим для нас [большевиков] является кино», и даже композиторы должны были проводить линию партии и «не отрываться от народа». (В результате бедный Шостакович напишет балет про кубанских колхозников, Прокофьев — ораторию «На страже мира»).
Порядок и дисциплинированность в сумбурной сфере искусства навести трудно, но страх — отличный дрессировщик. Надо сказать, что репрессии в этой страте советской элиты в процентном отношении выглядели не так ужасающе, как в трех предыдущих, но арифметика здесь не работает. Можно заменить одного партийного секретаря на другого (партия если от этого и пострадает, то бог с ней), но гибель каждого художника становилась невосполнимой утратой для страны.
Деятелей культуры, которых власть сочла вредными или пригодными для показательной экзекуции, расстреливали реже, чем функционеров и военных. Иногда просто отправляли за решетку, но, поскольку люди этого сорта плохо приспособлены для выживания, тюремный срок часто оказывался равнозначен смертному приговору. На сайте «Бессмертный барак», посвященном памяти репрессированных, в рубрике «Поэты и писатели» 464 имени, в рубрике «Музыканты» 905 имен, и так далее.
Сталинский план по дрессировке культурно-художественного сообщества тоже вполне удался. Разномыслие исчезло, все виды искусства следовали указаниям партии, каких-либо нестандартных идей в «массы» с этой стороны не проникало. Правда, в результате этого асфальтирования советская культура, в двадцатые годы самобытная, интересная всему миру, невероятно поскучнела и посерела. Несвободный, тем более испуганный художник ничего яркого сотворить не может.
Террор как способ контроля над обществом
Но террор был инструментом не только для контролирования элит. Сталин использовал этот метод для управления всем населением.
Этот террор сущностно отличался от современного ему гитлеровского террора. Тот был чрезвычайно жесток, однако направлен главным образом против врагов Рейха и людей, которых Рейх считал для себя опасными или нежелательными. С собственными сторонниками и послушными гражданами Гестапо не расправлялось. Если так можно выразиться, это был «террор по правилам» — в том смысле, что правила всем подданным были понятны.
Цель сталинского террора была принципиально иной, в определенном смысле даже противоположной. Если Гитлер стремился заразить «арийцев» комплексом превосходства, то Сталин, наоборот, затаптывал советских граждан в землю, превращал в забитое, запуганное стадо. Террор проводился так, чтобы никто, даже самый верный сталинист, не чувствовал себя в безопасности. Со стороны могло показаться, что механизм репрессий действует иррационально — кромсает и давит кого придется, не разбирая кто виноват, а кто нет. Но в самой этой иррациональности была заложена ледяная рациональность. Террор был нужен прежде всего для внушения страха всем советским гражданам без исключения, а самая сильная разновидность страха — иррациональная.
Для того, чтобы общество мобилизовалось во имя поставленных сверху задач и выполняло их не раздумывая, на пределе сил, требовался эффективный мотиватор. И он был задействован. «Не за страх, а за совесть» люди работают не так напряженно, как «за страх».
Вот логика, позволяющая понять, зачем, начиная с середины тридцатых, проходят одна за другой карательные акции, как массовые, безадресные, так и направленные против отдельных групп населения, профессий или сообществ.
2 июля 1937 года на Политбюро было принято решение о том, что «тройки» (чрезвычайные трибуналы) отныне имеют право выносить смертные приговоры «в административном порядке». «ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». В разосланной по инстанциям шифровке речь шла о «кулаках и уголовниках», но вышедший затем приказ по НКВД № 00447 уже назывался «Об операциях по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». «Другие антисоветские элементы», то есть кто угодно, и стали главным объектом развернувшейся всесоюзной кампании арестов.
Было и еще одно постановление ЦК, совсем уже секретное, о существовании которого известно из более поздней шифротелеграммы Сталина: «ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, — следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме». Таким образом узаконивалось применение пыток, которые в России были законодательно запрещены еще в 1801 году, причем в царском рескрипте изъявлялось желание, чтобы «само название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти человечества». Теперь истязания стали главным методом следствия, поскольку в судебную практику был введен тезис о том, что главным доказательством вины является ее признание. Это позволяло не тратить время на добывание улик и очень убыстрило работу карательной машины. Следователи выколачивали нужное признание, тройка «в административном порядке» выносила приговор, палаческие бригады по конвейерному принципу приводили его в исполнение. Тех, кому повезло, отправляли по этапу. Если находились упрямцы, которые отказывались оговорить себя и под пыткой, это их не спасало. Тройки обходились и без признания вины.
Вера во всесилие планирования проявилась и в организации репрессий. В регионы сверху «спускались» квоты на необходимое число арестов («лимиты») и на «первую категорию», то есть на количество расстрелов. В подражание «ударным стройкам пятилеток» местные органы старались перевыполнить план — происходило своего рода «социалистическое соревнование»: кто выявит, разоблачит и арестует больше «врагов народа». Эта практика повсеместно распространилась не только из-за карьерных амбиций исполнителей, но и из-за страха проявить недостаточно усердия — это было бы равносильно самоубийству.
