– Это, – ответил он, – множество обычных людей, которые были там.
Заключенный был сыном привратника с улицы Шабанэ.
– У вас хорошая кровать?
Директор приподнял покрывала и сказал:
– Посмотрите, месье, сетка, два матраса и два одеяла.
– И две подушки, – добавил Марки.
– Вы хорошо спите?
Он без колебаний ответил:
– Очень хорошо.
На кровати лежала открытая книга.
– Вы читаете?
– Да, месье.
Я взял книгу. Это был «Краткий курс географии и истории», изданный в прошлом веке. Переплет и первые страницы отсутствовали. Книга была открыта на месте, посвященном озеру Констанс.
– Месье, – сказал мне директор, – это я одолжил ему эту книгу.
Я обернулся к Марки:
– Эта книга вам интересна?
– Да, месье, – ответил он. – Господин директор дал мне также книгу о путешествиях Лаперуза и капитана Кука. Мне нравятся приключения наших великих мореплавателей. Я уже читал их, но охотно перечитал снова и перечитаю еще через год или два.
Он сказал перечитаю, а не перечитал бы. Впрочем, бедный молодой человек был хорошим рассказчиком, и слушать его было довольно приятно. Наши великие мореплаватели – его собственные слова. Но стиль его речи был каким-то газетным. Во время всего оставшегося разговора я ощущал эту неестественность. Смерть стирает все, кроме притворства. Доброта и злоба исчезают, доброжелательный человек становится желчным, жесткий – мягким, но неестественный человек остается неестественным. Странно, что смерть затрагивает вас, но не придает естественности.
Это был бедный рабочий, в котором тщеславие уничтожило весьма небольшую долю присущего ему артистизма. У него было желание проявить себя и наслаждаться этим. Однажды он украл сто франков из комода своего отца и в тот же вечер спустил их на удовольствия и развлечения, вкусную еду, дебош и т. д., а на следующий день убил девушку, чтобы ограбить ее. Ужасный путь от домашней кражи до убийства, от отцовского выговора до эшафота, который злодеи вроде Ласенера и Пульмана4 совершали за двадцать лет, этот молодой человек, почти ребенок, преодолел одним махом. За двадцать четыре часа он, как говорил, один старый школьный учитель, прошел все ступени обучения.
Какая бездна падения!
Несколько мгновений я листал книгу, затем вновь заговорил:
– У вас не было никаких средств к существованию?
– Были, месье.
Потом он продолжил, я не перебивал его.
– Я рисовал эскизы мебели и даже учился на архитектора. Меня зовут Марки, я ученик месье ле-Дюка.
Он имел в виду г-на Виолле-ле-Дюка, архитектора Лувра. Я заметил, с каким самодовольством произносил он эти слова: «Марки, месье ле-Дюк».
Он, однако, не собирался останавливаться.
– Я начал создавать газету для краснодеревщиков и уже набрал несколько страниц. Я хотел предложить обойщикам рисунки в стиле ренессанса, созданные с соблюдением всех правил ремесла, чего еще никогда не делали. До сих пор они должны были довольствоваться весьма неподобающими модными гравюрами.
– Это была прекрасная идея. Почему вы не воплотили ее в жизнь?
– Не удалось, месье.
Он сказал это спокойно и добавил:
– Однако, я не могу сказать, что мне не хватало денег. Я был талантлив. Я продавал свои рисунки и наверняка в конце концов добился бы того, чего хотел.
– Но тогда почему? – не удержался я.
Он понял меня и ответил:
– Не знаю. Эта мысль просто пришла мне в голову. До этого рокового дня я даже не представлял, что способен на такое.
Он запнулся на слове роковой день, затем с какой-то беззаботностью продолжил:
– Жаль, что у меня тут нет каких-нибудь рисунков. Я бы вам показал. Я также рисовал пейзажи. Месье ле-Дюк научил меня работать с акварелью. Мне удавалась манера Сисери. Можно было бы поклясться, что некоторые мои рисунки выполнены им. Я очень люблю рисовать. В Сент-Пелажи я рисовал портреты моих товарищей, но только карандашом. Мне не позволили принести туда мои акварельные краски.
– Почему? – не раздумывая спросил я.
Он заколебался. Я тотчас пожалел о том, что задал этот вопрос, так как предполагал, какой у него был мотив.
– Вообразили, – снова заговорил он, – что в красках может содержаться яд. Они ошибались. Это краски на воде.
– Но, – заметил директор, – в киновари содержится небольшое количество яда.
– Возможно. Но в действительности все дело в том, что они не захотели, и я должен был довольствоваться карандашом. Тем не менее портреты были похожи.
– А что вы делаете здесь?
– Я нахожу себе занятие.
Он задумался над этим ответом, затем добавил:
– Я бы рисовал. Это (он указал на рубаху) мне бы не помешало. Обязательно рисовал бы (говоря это, он потряс рукой под рукавом). И потом, эти господа (он указал на стражников) очень добры. Они уже предлагали позволить мне поднять рукава. Но у меня есть другое занятие – я читаю.
– Вероятно, к вам заходит священник?
– Да, месье, он приходит.
Тут он повернулся к директору:
– Но я еще не видел аббата Монтеса.
Это имя в его устах произвело на меня гнетущее впечатление. Я видел аббата Монтеса один раз в жизни, солнечным летним днем на мосту Менял, в повозке, которая везла на эшафот Лувеля5.
Директор, однако, ответил:
– Ах, черт! Он очень стар. Ему около восьмидесяти шести лет. Бедняга исполняет свои обязанности как может.
– Восемьдесят шесть лет! – воскликнул я. – Это то, что надо, если только у него есть немного сил. В этом возрасте люди находятся так близко к Богу, что у них должны найтись нужные слова!
– Я с удовольствием встречусь с ним, – спокойно сказал Марки.
– Месье, – сказал я ему, – нужно надеяться.
– О! Я не отчаиваюсь. Прежде всего у меня есть кассационная жалоба, а затем – прошение о помиловании. Мой приговор может быть отменен. Я не утверждаю, что он несправедлив, но он немного суров. Можно было бы принять во внимание мой возраст и смягчающие обстоятельства. Я подписал прошение королю. Мой отец приходил ко мне и сказал, чтобы я сохранял спокойствие. Месье ле-Дюк лично передаст мое прошение королю. Месье ле-Дюк хорошо знает меня, он знает своего ученика Марки. Король обычно ни в чем ему не отказывает. Невозможно, чтобы меня не помиловали. Я вовсе не хочу сказать…
Он замолчал.
– Да, сказал ему я, – надейтесь. Здесь, на земле, есть с одной стороны ваши судьи, с другой – ваш отец. Но там, наверху, есть опять-таки ваш отец и ваш судия Господь, который не видит необходимости приговаривать вас, не испытывая при этом необходимости в прощении. Так надейтесь же.
– Спасибо, месье, – ответил Марки.
Снова наступило молчание.
Я спросил:
– Вы желаете чего-нибудь?
– Я хотел бы немного чаще гулять во дворе, вот и все. Я выхожу только на четверть часа в день.
– Это слишком мало. Почему так? – спросил я у директора.
– Потому что на нас лежит большая ответственность, – ответил тот.
– Как! – воскликнул я. – Поставьте четырех охранников, если недостаточно двух. Но не отказывайте этому молодому человеку в капельке солнца и глотке свежего воздуха. Двор расположен в центре тюрьмы, везде засовы и решетки, вокруг четыре высоких стены, четыре охранника постоянно на страже, смирительная рубашка, часовые у каждого окошка, два дозорных пути и две ограды шестидесяти футов высотой, чего же вы опасаетесь? Нужно дать узнику возможность совершить прогулку во дворе, когда он этого просит.
Директор поклонился и сказал:
– Это справедливо, месье. Я выполню ваши требования.
Узник горячо поблагодарил меня.
– Я должен вас оставить, – сказал я ему. – Обратитесь к Господу и мужайтесь.
– Я не буду падать духом, месье.
Он проводил меня до порога, и дверь закрылась.
Директор провел меня направо, в соседнюю камеру.
Она имела более вытянутую форму, чем предыдущая. Там стояла кровать, а под ней грубый глиняный горшок.
– Здесь содержался Пульман. Он провел здесь шесть недель и за это время износил три пары башмаков и даже стер доски пола. Он без конца ходил по камере и проделывал по пятнадцать лье в день. Это был ужасный человек.
– У вас был в заключении Жозеф Анри6?
– Да, месье, но в больнице. Он был болен и все время писал – хранителю печати, генеральному прокурору, канцлеру. Письма на четырех страницах мелким почерком всем и каждому. Как-то я пошутил: – Хорошо, что вы не должны читать то, что пишете! – Очевидно, что никто эти письма не читал. Он был сумасшедшим.
Когда я выходил из тюрьмы, директор показал мне два дозорных пути. Высокие стены, редкая трава, сторожевые будки через каждые тридцать шагов. Это приводит в оцепенение.
Он также указал мне место под самым окном осужденных на смерть, где в прошлом году застрелились двое часовых. Они засунули в рот дула ружей и снесли себе череп. В одной из сторожевых будок еще можно различить отверстия от двух пуль. Зимние дожди смыли пятна крови со стен. Один из них застрелился, потому что делающий обход офицер обнаружил его без ружья, которое тот оставил в сторожевой будке, и сказал: «Две недели гауптвахты». Почему это сделал второй, осталось неизвестным.
