Потребление — слишком грубая и непосредственная услада, чтобы ею увлечься, а идеи в виртуальную эпоху зыбки и слишком зависят от ловкости твоего собственного ума, чтобы насытить честно мыслящего о себе и времени человека — такого, как герой Мейлахса. Автор перекрывает надежду на новый, ниспосланный источник правды: наше время бездарно, обделено откровением, и бремя пророка в нем взваливает на себя не осененный истиной человек, которому — последнему — просто еще не все равно. Недаром и повесть Маканина заканчивается, по сути, торжеством этакого иуды-апостола при Якушкине — медика-недоучки, а впоследствии журналиста Коляни. Тут не только невежество его символично: недоврач при сверхцелителе, — но и сфера приложения сил. Коляня — новый пророк мира знахарей, властвующий над карьерами и судьбами в возвращенной вниманию публики народной медицине. Тиражирующий чудо, тычущий в глаза тайной, распоряжающийся чужой, муками окупленной истиной, как своей спекулятивной собственностью, журналист Маканина — шутовской предтеча интеллектуала Мейлахса. Что же до настоящего «Предтечи», то судьба его развернута в прошлое, куда, в легендарность, и канул, как, по слухам, исчез, уйдя под землю в погоне за целебным корнем.
С новой силой вопрос о гуманистических итогах эпохи ставится в романах Павла Крусанова «Американская дырка» и Михаила Левитина «Поганец Бах» (оба романа впервые опубликованы в «Октябре» в 2005 г.: «Американская дырка» в № 8–9, «Поганец Бах» в № 6).
В центре пророческих сюжетов Крусанова и Левитина — реконструкция человеческого образа. Тема времени здесь отступает перед темой духовного пути. В этом смысле в романах двойная динамика: если у Маканина и Мейлахса в поле драматического развития попадал только пророк, а паства его лишь раскрывала свою не способную к движению косность, то Крусанова и Левитина интересует взаимное преображение пророка и последователя, учителя и ученика. Г-н Пирумов и Феликс фон Вик, Капитан и Евграф Мальчик — это две доли, которые нужно дополнить до цельности, это чаши избытка и недостатка, величия и малости, произвола и послушания, которые надо уравновесить.
И тот, и другой романы противостоят тотальности времени, претендующего на абсолютность, конечность своих итогов. Инерция современной цивилизации «постгуманизма» и выродившегося либерализма (Крусанов), как и политический азарт революции (Левитин), готовят человека-орудие, налагая запрет на духовную инициативу.
Выводы эпохи оба писателя толкуют в эсхатологическом ключе: это конец, крушение всех идеалов, связей и форм, выработанных предшествующим временем культуры.
Неслучайно оба романа так охотно пускаются в шутовство. Театральность и видимость, трюк и розыгрыш, ряженость и клоунадность задают в них тон. Скользкий, двоящийся образ «пророка» Пирумова: «доходили слухи — то ли шарлатанство, то ли сила» (Левитин). Двуликий «пророк» Капитан — то ли объявившийся через четырнадцать лет после собственной смерти арт-провокатор Курехин, то ли похожий на него «директор мира» и фирмы розыгрышей Абарбарчук в футболке с многозначительной «жирной надписью “Другой”» (Крусанов). Демонический магизм Пирумова и притягательная загробность Капитана придают действию мистический колорит небывальщины. Ученикам Пирумова регулярно приходится сомневаться в его честности, а в доподлинности действий и слов Капитана сомневается сам текст: атмосфера игры и виртуальности, в которой Капитан разводит западный мир на самоубийство, заставляет в итоге подозревать эфемерность его главной авантюры — «русского рая», «Рима в снегу». Театральна эффектность повествования: угрозы молний, выходки и трюки у Крусанова, «опереточная» пестрота, водевильная внезапность входов и развязок у Левитина. Наконец, очевидна клоунадность, скрепившая пару главных героев романа «Поганец Бах»: маг Пирумов и его ученик офицер фон Вик — это ловкачество ума и неуклюжесть «непомерно большого» тела, бахвальство и робость, самодурство и любовь как ожившие маски рыжего и белого.
Театральный, шутовской колорит действия — это и осмеяние времени, и воплощение его катастрофичности: театральность как сокрушение правдивости. Время романов не пощадило ни одной идеи, ни одного принципа, смазало все амплуа, рассеяло общности. Все проиграно, и ни на что нельзя понадеяться, ни о чем — загадать наверняка.
… Но ведь с другой стороны — и все возможно!
Трюк нарушает прописные законы реальности: шутовство и магизм в образах героев-пророков приглашают к вольности игры, к живому любопытству как отправной точке духовного поиска. Игра и демиургия, фокус и подвиг, искусство и жизнетворчество показаны родственными сферами приложения человеческой воли, равно способными раскрепостить наш дух. Постигшие себя герои оказываются не только не пойманными эпохой, но и способными переломить ее ход. Перелицовывает мир в «угодную себе реальность» Капитан. Сквозь эпоху, мимо партийной борьбы и гражданской бойни ведет свою паству Пирумов, утверждая в этом ускользании от коллизий века значимость внутреннего, духовного сюжета личности. В обоих романах совершается пересмотр ценностей, переобъединение частиц, перемогание себя — перетворение мира.
Но видимое сходство романов — зеркально. Одни и те же предпосылки, похожие сюжетообразующие силы приводят их героев к прямопротивоположным итогам.
«Американская дырка» — это роман-розыгрыш. Искусный обман, целью которого, впрочем, явилось не осмеяние, а воплощение мечты. Этот текст, несомненно, заряжен как утопия. Невоообразимое, лукавое, эфемерное действо мирообъемлющей игры, ставшее сюжетом романа, подано автором как рассудительная быль о не так давно, но уже произошедших событиях: «мощные события. Впрочем, они общеизвестны». Повествование ведется из начала 2010-х годов — за два года оставленной нам форы мы должны догнать и перегнать фантазии автора о нашем счастливом будущем, которое в его романе наконец стало нашим счастливым настоящим.
«Пена схлынула», и мы «выбрались». «Получили свою кару», но «выжили и вновь обрастаем веществом». Текст пронизан пафосом любви и благопожелания — редким, потому что скомпрометированным семидесятилетней традицией паточного позитива. Крусанов причащает нас радости — обрывая этап самоубийственного каянства, снимая бремя сокрушения и поста. Воскрешение, возрождение, новое дыхание, новый отсчет — настроение романа закручивается вокруг идеи обновления, которая прежде всего касается образа России. Роман как будто запрещает всякие двоемыслие и цинизм, маловерие и опорочивание.
Парадокс в том, что на них же он и провоцирует, концентрируя всю проблематику обновления России, культуры, мира, человечества вокруг одной-единственной, но роковой фигуры — Курехина-Капитана, трикстера-директора, художника-вождя.
Центральная интрига романа как раз и состоит не в построении образа новой России, не в развенчании Запада и не в попытке втянуть Америку в азартную игру ей на погибель — нет, центральной интригой романа становится выяснение личности Капитана-Курехина. Недаром ведь и Алла Латынина свое интуитивное, внутреннее сопротивление бравурному утопизму «Американской дырки» объясняет тем, что сомнителен главный герой — сюжетогонитель, нерв и сила и слава романа — «трикстер», шутник, обманщик и провокатор — Капитан («Трикстер как спаситель России» // Новый мир. 2006. № 2). «Слово сказано: трикстер. Автор обозначает родство центрального персонажа не с <…> демиургом, созидателем, но с его комическим двойником и антагонистом. Разрушение — идеальная сфера деятельности трикстера. <…> Но именно в уста трикстера вложена автором и развернутая программа строительства империи. <…> Что же может построить такой герой? <…> Вкладывая полный оптимизма монолог о целях и задачах строительства “великой континентальной империи” в уста трикстера, профессионального мистификатора и обаятельного убийцы, автор, конечно, намеренно и расчетливо снижает идеологический пафос его речей». Латынина точно определяет, что итог романа — всерьез или не всерьез, сбудется — не сбудется, уповать или к черту послать — в полной мере зависит от свойства личности «спасителя России». Поверить в серьезность новой России в рамках этого романа — значит поверить в нешуточность Капитана.
Весу утопической патетике романа добавляет связь вопроса о национальном развитии с новейшими тенденциями мировой культуры. С помощью обновленной России Капитан рассчитывает заново запустить историю человечества. Соединенные Штаты потому и выбраны целью его разрушительного розыгрыша, что это главный оплот мирового застоя, предельное, последнее воплощение ценностей западной цивилизации. Золотая эпоха фаустовской души отговорила свое. И, чтобы избавить нас от раболепства перед давно голым королем, Капитан проводит нас через опыт карнавальной смены ролей? меняя местами «полюса благоденствия и разорения». Лавры превосходства сорваны с Америки, а значит, и со всего комплекса ценностей западного мира, которые развенчаны не как западные, а как универсальные. Обновленческий пафос романа восстает против настроения окончательности итогов, против конца культуры, против того, чтобы абсолютизировать достижения тысячелетнего духовного поиска, которые предельность — мертвит.
