Это полное торжество абстракции над конкретным.
Наступило это торжество абстракции после большой войны, во время которой каждый воевал по вполне конкретному поводу: русские воевали, чтобы не стать рабами немцев, немцы воевали, чтобы не развалилась европейская идея гегемонии, англичане воевали за колонии и контроль над миром, коммунисты воевали против правых, гуманисты воевали против массового смертоубийства и геноцида — но победила в конце концов — мыльная абстракция.
После победы над конкретным нацизмом, когда многие ждали торжества конкретной предметной эстетики Брехта и Пикассо, Сартра и Чаплина — произошел неожиданный кульбит в сознании мира. В фильме «Диктатор», в картине «Герника», в пьесах Брехта и стихах Маяковского были уже сказаны простые конкретные слова, в гимне Единого рабочего фронта пелась (на слова Брехта) простая конкретная фраза: «Никто на других не поднимет плеть, и сам не станет рабом». И на мгновение показалось — мир станет конкретно счастливым. Ведь сказано же — как хорошо и как плохо.
Однако конкретных истин показалось мало. Для духовности, для неуловимых эманаций духа свободный мир пожелал иного. Возникла абстракция «открытого общества», не опирающаяся ни на конкретную культуру, ни на конкретную судьбу. Что будет с гражданином конкретно — это уж как выйдет, А вот абстрактно все будет ярко и празднично.
Это был важный шаг, принципиально для мироустройства: на очередном Биенналле призы получил американский абстракционизм, а вовсе не европейское экзистенциальное нытье. И абстракционизм отныне стал эквивалентом свободы — новым шагом к прогрессу, новым божеством.
Конкретного мы знать отныне не хотим; конкретное знание страшит. Страшнее реализма для нового мира ничего нет — реализм в истории, реализм в вере и реализм в финансировании — опасны. Абстракция — вот идеал.
Абстрактно выражаясь, мы строим свободный мир, а конкретно — вводим войска в Афганистан и Ирак, во Вьетнам и Чечню. Абстрактно — все демократы против войны, даже на демонстрацию идут толпами. Конкретно — правительство сделает так, как сочтет нужным. Абстрактно говоря, все против тоталитарного общества и коррупции. А конкретно — каждый служит своему личному олигарху, лижет отдельно взятую задницу. Абстрактно говоря — мы смеемся над тем, что кого-то может финансировать Госдеп. Конкретно — мы возмущаемся тем, что финансирование прекращено. Абстрактно говоря, интеллигенция против того, чтобы свободомыслящих редакторов увольняли власти. А конкретно — уволенный из одного кресла легко пересядет в кресло уволенного коллеги, и солидарности борцов среди работников корпораций не будет.
Скажем, в московской галерее проходит обыск — оказывается в сейфе хранились деньги подпольных казино, и коррумпированные прокуроры покрывали бизнес. Но ведь этак до чего дойти можно — ведь мы все привыкли пить шампанское на вернисажах, как же связать убийства и грабеж с нашей свободной жизнью? Так и живем: кланяемся буржуям, целуемся с проститутками, здороваемся с ворами — но конкретных знаний об этом нет, а абстрактно все благополучно.
Конкретно рассуждая, западное и российское общество дохнет, нутро гнилое. Рассуждая абстрактно — тоталитаризм повержен, все свободно и весело глядят в завтрашний день. Конкретно говоря, совершена глобальная ошибка. Абстрактно говоря, мы выбрали открытое общество и демократию, хотя никто из нас не знает, что это такое. Это просто кляксы и пятна, полоски и загогулины.
Если спасти общество и можно — то только реалистическим искусством, конкретной любовью, конкретными делами и определенными словами. Реализм — это единственное лекарство. Скажите вору, что он вор. Не здоровайтесь с мошенником. Не служите у гангстера. Не повторяйте за толпой то, истинность чего вы не понимаете. Помогайте ближним и дальним. Создавайте образы, а не знаки.
И поймите, что абстрактное искусство ничего общего с духовностью не имеет. Это просто новое издание язычества, новое шаманство — это нарочно придумали, чтобы сделать из общества племя послушных дикарей.
Мы построили новый языческий мир — с тотемами и заклинаниями, с человеческими жертвами и капищами. Это, выражаясь, абстрактно — открытое общество. А конкретно говоря — мерзость.
Мораль прогульщика (01.07.2012)
Есть популярные фразы, которые известны до половины или услышаны неверно — например, про опиум для народа. В продолжении фразы, сказано про «сердце бессердечного мира, вздох угнетенной твари» — религия это отнюдь не наркотик, но лекарство, снимающее боль. Однако принято корить Маркса за то, что он презирал религию.
Расхожая фраза про новаторов в искусстве — мол, пусть новаторы сначала научатся рисовать «как положено», а уже потом искажают рисование — тоже услышана не вполне верно.
Поколения невежественных мальчиков, этаких шариковых московского концептуализма, потешалось над данным ретроградством. Каждый из них, в собачьем сердце своем, презирал обучение рисованию: какой мне смысл учиться рисовать, если потом все равно я собираюсь отменить старое рисование — и стану писать короткие бессмысленные реплики на бумажках, как то сделали великие мои предшественники?
Я ведь не стану рисовать гипсы и штриховать светотень — так для чего мне учиться?
Так революционные матросы палили господские библиотеки, а большевистские агитаторы объявляли знание до-марксистской философии вредным. К чему Аристотель? Зачем Рафаэль? Важно узнать про классовую борьбу, которая перечеркнула историю, а сегодня необходимо понять, что рисования отныне не существует. А что существует-то? Шариковым надо знать — в какой отдел очистки записываться. На это находился свой швондер, Гройс или Бакштейн — подобно агитатору, читавшему на полторы книги больше диких матросов. Поскольку торжество над малыми сими — одно из сильнейших удовольствий подлунного мира, швондеры находили удовольствие в формировании шариковых.
Наличие школы сильно мешало, в те годы еще где-то продолжали учить рисованию, рассказывали про перспективу, ставили руку. Ах, вы повторяете эту замшелую присказку «сначала научись рисовать, а потом искажай форму»? Ха-ха! Мы создадим контр-школу, школу, в которой будут учить, как надо не учиться.
И батальоны тогда еще юных отроков фотографировались, сидя в вольных позах — выпускники школы невежества. Они были почти как настоящие художники, как те, кто образовывал группы Бубновый Валет или Парижская школа. Чем не Модильяни с Пикассо? Тоже юны и отважны! Правда, они не умели ничего — но это же пустяк, это теперь необязательно. Художественная группа, объединение новаторов, кружок единомышленников — тут важно то, что все вместе и все разделяют страсть к невежеству. Сегодня им под шестьдесят — или за шестьдесят, их кураторы состарились, так и не написав ничего, их произведения сложены под кроватью — когда-нибудь человечество достанет архивы из-под дивана, поглядит на бессмысленные слова, написанные под корявыми рисунками: так пожилой юноша выражал себя. Он не хотел учиться рисовать, он не хотел учиться читать, он хотел самовыражаться — достойная цель двуногого!
Школа — в частности, школа рисования — имеет своей целью не столько обучение конкретной дисциплине, сколько обучение процессу обучения.
Когда человек делается образованным, у него пропадает охота хамить профессору — хотя желание нахамить было сильнейшим, едва ученик впервые услышал про досадные дважды два. Процесс усвоения сам по себе является дисциплиной: это привычка слушать другое, это знание о том, что кроме твоего небольшого опыта — есть грандиозный опыт истории. Обучение — как любовь: можно любить свои желания; но есть еще очень много людей, у них тоже есть желания и судьбы, их всех надо любить.
Когда говорится, что сперва следует научиться рисовать, а потом уже искажать нарисованное — имеется в виду лишь то, что исказить можно лишь форму, и формой надо обладать, для того чтобы ее исказить. Невозможно исказить бесформенное — бесформенное уже и без того искажено. Если человек умеет лишь ругаться матом — как же ему сказать грубость? Если субъект не знает вообще ничего — против какого именно знания он восстает?
Пока учишься говорить правильно, стирается потребность мычать. Искажать форму можно — почему же форму не искажать? — однако нельзя исказить то, чего не существует, а форма возникает лишь в сознании, искушенном школой и воспитанием. Если потребность в искажении формы имеет смысл — как имела она смысл в творчестве Пикассо или Дали — эта потребность сама станет школой; искажение сделается новой формой бытия формы.
Именно этот процесс изменения предшествовавшей формы через новое формообразование — и называется традицией в искусстве: так Пикассо учился у Сезанна, так Сезанн учился у Делакруа, так Делакруа учился у Рубенса, а тот — у Микеланджело, а Микеланджело — у античности. Это единственно возможная преемственность в искусстве, это именно то, что Бодлер называл «Маяками», а Маяковский — «армией искусств». Это не повторение, но узнавание и уважение чужих усилий. Дега в свое время говорил, что до двадцати лет мальчику надо копировать в музеях, а потом можно позволить ему провести одну линию — свободолюбцы сочли эту фразу муштрой. Нет, не муштра: Дега лишь имел в виду то, что следует научиться читать — до того как начинаешь писать.
