На Южном фронте, товарищи, дело до настоящего времени, несомненно, обстоит хуже,[18] чем на Северном и, особенно, на Восточном фронтах. На Южном фронте наша армия складывалась другими путями, чем на первых двух фронтах. Противник здесь другой, и ход военных операций развертывался иначе. До последнего времени Южный фронт был, так сказать, нашим пасынком: к нему относились почти что спустя рукава, потому, конечно, что приходилось главное внимание, силы и средства сосредоточивать на Северном фронте. Там были англичане, французы, чехо-словаки, и уже показывались на восточном горизонте американцы и японцы. Но оказалось, неожиданно для нас, что опасность была и на близком юге, где против нас действовала банда Краснова. Мы в течение первого года революции слишком легко привыкли расправляться с внутренней контрреволюцией и отечественной буржуазией, с красновскими и калединскими бандами при помощи импровизированных отрядов, слабо организованных, численностью в тысячу или две, состоявших из петроградских или московских необученных рабочих, которые брали винтовки и хорошо справлялись с делом. Отсюда у нас сложилось небрежное отношение к Южному фронту, мнение, что мы с нашими врагами раньше или позже, но, в конце концов, справимся. Это – одна сторона дела. Другая сторона заключается в самом процессе образования частей, сейчас занимающих наш Южный фронт. В значительной мере, это – выходцы из Украины, из Донской области, из Кубани, с Северного Кавказа. Есть превосходно обстрелянные части, которые прошли суровую школу испытаний во время партизанской войны. У них есть командиры, которые разделяли с ними все невзгоды, бедствия и все заслуги боев в течение многих месяцев и на Украине, и на Дону, и на Северном Кавказе, но, вместе с тем, эти части несли в себе – больше всех остальных наших частей на других фронтах и сейчас еще от этого не излечились – отрицательные черты партизанского периода войны. Каждый партизанский командир считал свою часть, свой отряд, который он потом наименовывал дивизией, замкнутым миром; он требовал от солдат своей дивизии безусловно суровой дисциплины и даже нередко умел ее поддерживать и создавать. И в то же время, по отношению к более высоким командным центрам наверху, у него самого часто этой дисциплины не хватало. Свести эти части в регулярные соединения, правильные единицы, дивизии нормально действующей централизованной армии было трудно. Для подобной задачи необходимо было большое количество советских работников-коммунистов, закаленных деятелей революции, и мы в этом случае вторично, товарищи, кликнули клич Петроградскому и Московскому Советам, с указанием, как крайне важно и нужно дисциплинировать, объединить Южный фронт по образцу Восточного. И опять Петроградский и Московский Советы дали нам много сотен работников на Южный фронт. Но это произошло в самые последние дни, и только несколько дней тому назад эти лучшие работники государства явились на фронт, и, может быть, только сегодня распределяются по отдельным частям его. На Южном фронте до сих пор не было комиссаров ни в полках, ни в дивизиях; те из ваших товарищей, которые сколько-нибудь близки к армии, знают, какую огромную роль играют комиссары из старых партийных работников. Мы в качестве командиров имеем лишь молодых людей и бывших солдат, внимание и сила которых поглощены целиком боевой стороной дела, а задачи политического контроля и революционного закала войск, естественно, переходят к другому начальнику, к комиссару, пост и значение которого поставлены на большую высоту. И вот в наших южных армиях, очень многочисленных по своему составу, почти вовсе не было частей с комиссарами, за исключением тех полков и дивизий, которые за последнее время переброшены на фронт и продолжают перебрасываться. Только теперь создался на фронте комиссарский аппарат. Наши враги наш режим называют комиссародержавным, и мы, по отношению к нашим рабочим и рабоче-крестьянской армии, готовы принять это наименование, которым наши враги хотят нас заклеймить. Да, наша армия держится на комиссарах, и поскольку она на них держится, мы можем назвать комиссародержавие революционным режимом. Если вы нам даете закаленных испытанных комиссаров, которые умеют умирать, то наше дело хорошо стоит.
Товарищи, повторяю то, что я не раз говорил в ЦИК. Я не знаю ни одной части, которая отступала бы панически, проявляла бы малодушие, выделила бы из своей среды много дезертиров, если в этой части имеются твердый начальник и твердый комиссар. Во всякой части есть всегда, хотя и небольшое, совершенно сознательное и закаленное ядро солдат-революционеров, коммунистов, преданных рыцарей социалистической борьбы, и если комиссар всегда стоит на своем посту, как непреклонный солдат революции, если он, в момент самой грозной опасности, становится в первую линию перед лицом своей части и говорит: «ни с места!», – его поддерживают лучшие солдаты, и тогда поведение всех солдат обеспечено, ибо у всякой части, даже мало сознательной, есть в душе голос совести, который подсказывает: «нельзя изменять, нельзя дезертировать». И если даже командный состав молчит, а известно, что животный инстинкт может преодолеть сознание, то достаточно раздаться голосу долга: «товарищи, ни с места!», – чтобы красноармейская часть не отступила. Я еще не знаю примера паники в таких условиях. Вот почему мы ввели правило, которое кое-кому кажется суровым, но которое остается во всей своей силе: за всякое паническое отступление, за всякое дезертирство отвечают, в первую голову, командир и комиссар. Если они не приняли всех мер, остались невредимыми, дезертировали вместе со своей частью, – они, разумеется, подпадают первыми под острие ножа нашей революционной расправы.[19] Кажется, кое-кто из товарищей высказывал мысль, что мы поступаем слишком жестоко, немилосердно. Наше время вообще жестокое и немилосердное время по отношению к рабочему классу, вынужденному отстаивать свою власть и существование против сонма внешних врагов. И если мы хотим праздновать не только одну первую годовщину Советской Республики, но и отстоять Советскую власть и завоевать будущее для рабочего класса и трудового крестьянства, то мы обязаны быть немилосердными по отношению ко всякому, кто в наших собственных рядах не развивает максимума энергии, мужества, твердости, раз он поставлен на ответственный пост; а нет более ответственного поста, чем пост комиссара. Товарищи, нет сомнения, что при таком твердом пролетарском курсе на Южном фронте в течение ближайшего времени будет совершена благодетельная работа дисциплины, сцепки и централизации расположенных там армий.
Я посетил армии, расположенные на Воронежском, Балашовском, Царицынском и Астраханском фронтах, самым внимательным и детальным образом ознакомился с их состоянием и могу сказать по чистой совести, что мы на юге имеем хорошую и очень многочисленную армию, гораздо большую, чем думают многие из вас. Она теперь получит надлежащую командную организацию и подлинный комиссарский корпус. Повторяю, что результаты этого скажутся в самое ближайшее время.
Со стороны казаков и белогвардейцев мы имеем сейчас противника гораздо более серьезного, чем это казалось до недавнего времени. Против нас соединены значительные силы, которые поддерживались до последнего времени немцами, в лице красновских банд, и англо-французами, в лице банд деникинских и алексеевских. Сейчас происходит объединение алексеевско-деникинского и красновского фронтов, которые раньше порознь опирались на две враждебные империалистические коалиции, германскую и англо-французскую. Они сейчас надеются в обеих частях объединенного фронта питаться за счет уже одного победоносного англо-французского милитаризма. Проблемы на Южном фронте стоят для нас сейчас в высшей степени остро. Немецкий милитаризм рушится. Мы только что выслушали сообщение, которое свидетельствует, что процесс его крушения идет с лихорадочной быстротой. Защищать Украину немцы не в состоянии. Англо-французский милитаризм спешит им на смену на Украину, Дон и Северный Кавказ. И нам нужно просунуться между уходящим германским милитаризмом и приближающимся англо-французским. Нам нужно занять Дон, Северный Кавказ и Каспий, поддержать рабочих и крестьян Украины, – войти в наш Советский дом, в который мы включаем мысленно и Северный Кавказ, и Дон, и Украину, и сказать, что сюда ни английским, ни германским прохвостам входа нет. В этом и заключается отражение на Красной Армии тех изменений в мировом положении, о которых я упоминал вначале.
Перехожу к области вопросов организационного характера. Мы испытываем – это не тайна – затруднения в организации снабжения и подготовки командного состава.
Самый глубокий кризис нами изжит: армия существует, управляется и снабжается. Недавнее сомнение, создадим ли мы боеспособную армию, теперь не может иметь места. Армия существует, борется и становится международным фактором, с которым враги уже считаются. В нашей советской печати не так давно проводились отзывы иностранной прессы, именно руководящей английской газеты «Таймс» и германской буржуазной газеты «Локаль-Анцейгер». О нашей Красной Армии пишут, что она растет с угрожающей быстротой. Говоря о численности, газеты указывали цифру в 400–500 тысяч солдат, уже имеющихся сейчас. Я не стану, по понятным причинам, приводить точные указания, но скажу, что сейчас уже та цифра, которую называют «Таймс» и «Локаль-Анцейгер», стоит ниже действительной, и на много ниже. В то же время мы переживаем сейчас некоторый кризис с командным составом, вызванный расширением армии. Но мы его изживем, и доказательством является тот факт, что Съезд сегодня видел на площади перед театром наших новых, молодых красных офицеров.[20] Их уже есть тысячи, готовятся десятки тысяч, и они будут непрерывно вливаться в нашу Красную Армию. Съезд видел их. В строевом смысле они ни на один волос не уступают самым лучшим царским юнкерам, но это, товарищи, наши юнкера, рабоче-крестьянские юнкера. Они, товарищи, наши лучшие рабочие, лучшие закаленные борцы, люди, которые будут идти умирать все равно, как на праздник. Я говорю это с полной уверенностью, на основании того, что наблюдал лично.
