Главным врагом короля Хродгара был Фрода, король хадобадов. А вот в истории дочери Хродгара Фреавары мы слышим отголоски странного и необычного для скандинавских героических легенд: Ингельд, сын Фроды, главного врага отца Фреавары, полюбил ее и вступил с ней в брак на горе себе. Этот мотив исключительно интересен и многозначителен. За старинной родовой распрей возвышается фигура бога, которого скандинавы называли Фрей (то есть «господин») или Ингви–Фрей, а англы звали Инг; это бог плодородия и урожая в древнескандинавской мифологии (и религии). Вражда королевских родов была связана со священным местом отправления культа этого божества. Ингельд и его отец носят обрядовые имена этого культа. Имя Фреавару означает «Защищенная господом» (то есть Фреем). А о самом Фрее позднее (в древнеисландских песнях) рассказывается, что однажды он увидел издали и влюбился в девушку из рода, враждебного богам, — в Герд, дочь великана Гюмира, — а потом женился на ней. Доказывает ли это, что Ингельд, Фреавару и их любовь — только «мифологические»? Думаю, что нет.
История часто похожа на миф, так как в конечном счете они оба из одного и того же материала. Если в действительности никогда не было на свете ни Ингель–да, ни Фреавары, или, по крайней мере, они никогда не любили друг друга — значит, с их именами в итоге стали связывать историю безвестных мужчины и женщины, или, точнее, они стали героями чужой истории, то есть попали в «чудесный горшочек», где веками варится похлебка из великих понятий, в том числе — и Любви–с–первого–взгляда. С богами ведь как и с людьми. Если бы никогда ни один юноша не влюбился с первого взгляда, случайно встретив девушку, и не понял, что между ним и его возлюбленной — старинная вражда их семей, то и бог Фрей никогда не увидел бы из дворца Одина дочь великана, Герд.
Но раз уж мы говорим о «волшебном горшке», нужно упомянуть и о Поварах. В «горшке» варится всякая всячина, но Повара зачерпывают половником не все подряд. Их выбор — не последнее дело. В конце концов боги — это боги, и весьма важно, что именно о них рассказывают. Поэтому приходится признать, что история любви скорее всего будет рассказана о реально существовавшем принце, и, что еще более вероятно, она действительно имела место в некоем королевском роду, поклонявшемся Золотому Фрею и бо–гам–ванам, а не Одину–Готу, Некроманту, пожирателю ворон, Водителю душ мертвых воинов. Неудивительно, что слово «чары» имеет отношение как к мифу, так и к магической формуле власти над людьми.
Но когда сделано все, что может сделать исследователь, — когда собраны и сопоставлены сказания разных стран, когда объяснены те или иные элементы, постоянно встречающиеся в волшебных сказках (мачехи, заколдованные медведи и быки, ведьмы–людоед–ки, запретные имена и т.п.), объяснены как пережитки древних и весьма распространенных обычаев или представлений, которые некогда считались истинными, а не фантастическими, — остается еще вопрос, о котором слишком часто забывают: какое действие оказывают в настоящее время эти отголоски старины, сохранившиеся в сказках.
Прежде всего, в настоящее время они считаются древними, а древность привлекательна уже сама по себе. С детства со мною остались красота и ужас грим–мовского «Можжевельника» (Von dem Machandel–boom) с его изысканным и трагическим началом, отвратительным каннибальским варевом, ужасными костями, веселой и мстительной душой птички, которая вылетает из тумана, окутавшего дерево. И все же главное, что сохранила память от этой сказки, — не красота и ужас, а отдаленность, огромная бездна времени, даже несопоставимая с twe tusend Johr (двумя тысячелетиями). Без варева и костей — которые теперь часто скрывают от детей в смягченных обработках сказок братьев Гримм[8] — это ощущение почти исчезло бы. Не думаю, что мне повредили сказочные ужасы, какие бы мрачные верования и обычаи древности их ни породили. Такие сказки теперь воспринимаются читателем как мифы или же производят всеобъемлющее, не поддающееся анализу воздействие, совершенно не зависящее от находок сравнительной фольклористики, и наука эта не может его ни испортить, ни объяснить. Такие сказки открывают дверь в Другое Время, и, переступив порог хотя бы на мгновение, мы оказываемся вне нашей эпохи, а может быть, и вне Времени вообще.
Если мы не только отметим, что в сказке сохранились древние элементы, но и попробуем понять, каким образом они сохранились, то нам, видимо, придется заключить, что это произошло или довольно часто происходило именно благодаря уже упомянутому литературно–художественному воздействию. Конечно же, первым его почувствовал не я и даже не братья Гримм. Ведь волшебная сказка — не месторождение полезных ископаемых, которые нельзя добыть без опытного геолога. Древние элементы из сказки можно вытравить или забыть, или пропустить, или заменить другими — что легче всего: все это становится очевидным при сравнении близких вариантов любой сказки. А вот элементы, которые в сказках остались неизменными, должно быть, по большей части сохранялись или вставлялись в новые варианты, потому что рассказчик инстинктивно или сознательно понимал их повествовательно–литературную ценность{2}. Даже там, где какой–то запрет в волшебной сказке вырос из реально существовавшего древнего табу, в более поздних вариантах он сохранился именно благодаря великой мифической загадке запрета. Ощущение этой загадочности, возможно, и впрямь было положено в основу некоторых табу. Ты не должен поступать так, ибо в несчастии будешь бесконечно сожалеть о содеянном. Такие запреты есть даже в самых невинных «детских сказках». Даже Кролик Питер лишился своего синего сюртучка и заболел, когда вошел в запретный сад. Запретная Дверь — это вечный запретный плод.
Дети
Теперь поговорим о детях и, таким образом, примемся за последний и самый важный из трех вопросов: каковы ценности (если они имеются) и функции волшебной сказки в наши дни? Считается, что дети — естественная или наиболее подходящая для нее аудитория. Описывая сказку, которую, по их мнению, могут с удовольствием почитать и взрослые, рецензенты часто позволяют себе шуточки вроде: «Это книжка для детей от шести до шестидесяти лет». Что–то мне не приходилось встречать рекламу новой модели автомобиля, которая начиналась бы словами: «Эта игрушка порадует ребят от семнадцати до семидесяти», хотя, по–моему, предложение вполне уместное. Так есть ли неразрывная связь между детьми и волшебными сказками? Стоит ли удивляться, если сказки читает взрослый? То есть именно читает их как сказки, а не изучает как раритеты. Собирать и изучать взрослым позволено все что угодно, вплоть до театральных программ и бумажных пакетов.
Большинство тех, кто еще сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не считать волшебные сказки вредными, полагают, что существует естественная связь между сознанием ребенка и сказками, подобная потребности детского организма в молоке. По–моему, это ошибка. В лучшем случае она вызвана ложной чувствительностью, а потому и грешат ею чаще всего те, кто по разным личным причинам (например, по бездетности) считают детей особыми существами, чуть ли не особой расой, а не нормальными, хотя и незрелыми, членами как конкретной семьи, так и человечества в целом.
На самом же деле склонность связывать волшебные сказки с детьми — побочный продукт истории нашего быта. Современный литературный мир сослал сказки в детскую точно так же, как поцарапанную или старомодную мебель ставят в комнату для детских игр, потому что взрослым мебель эта не нужна и ее дальнейшая судьба их совершенно на заботит[9]. Дети об этом не просили. Дети в целом — впрочем, объединить их можно только по одному–единственному общему признаку: недостаток опыта — любят волшебные сказки не больше и понимают их не лучше, чем взрослые. К тому же ничуть не меньше сказок их привлекает многое другое. Они молоды, растут, и у них, естественно, хороший аппетит, поэтому они с удовольствием глотают и сказки. Но на самом деле лишь некоторые дети и некоторые взрослые любят именно сказки, причем любовь эта не обязательно единственная и даже не обязательно самая сильная{3}. Как и художественный вкус, любовь к сказкам, на мой взгляд, в раннем детстве вообще не проявляется без искусственного стимулирования. Зато с возрастом она не иссякает, а крепнет, если органична для конкретного человека.
Правда, в последнее время сказки обычно пишут или «пересказывают» для детей. Но то же с?мое можно сделать и с музыкой, стихами, романами, историей и научными трудами. Это весьма опасная процедура, даже когда она необходима. Собственно, от катастрофы спасает только то, что науки и искусства не полностью переправлены в детскую: до детской и до школы доходят только такие вкусы и взгляды, которые, по мнению взрослых (далеко не оправданному), «не принесут детям вреда». Впрочем, без надзора науки и искусства в детской сильно бы пострадали. Точно так же красивый стол, хорошая картина или тонкий прибор (например, микроскоп), оставленные надолго без присмотра в классе, будут неизбежно повреждены или сломаны. Волшебные сказки, изолированные от мира, отрезанные от настоящего взрослого искусства, в конце концов погибли бы, да и сейчас при таком к ним отношении они уже сильно повреждены.
