А вот эпизод, который произвел на меня сильное впечатление.
Группа ребят из Университета Джорджии побывала в Москве и Петербурге. Вернувшись, они восторженно делились своими впечатлениями. Оказывается, в России полно еды, а в американских газетах пишут, что там все еще продуктовый дефицит. В этих же газетах печатают фотографии бедных людей, нищих старух, но на улицах этих городов они видели в основном хорошо одетую публику. Их поразило число посетителей в музеях и зрителей в театрах.
Несмотря на удовольствие от этих признаний, я все-таки спросила: а что, ничего плохого они так-таки и не обнаружили? На что они ответили, что, конечно, обнаружили. Аэропорт Шереметьево неудобен и некрасив. Продавщица в продуктовом магазине была очень груба. Хотя это ведь нонсенс: продавец зависит от покупателя, а не наоборот. В пирожковой на окраине города они застали пьяную драку. Однако хорошего и интересного намного больше. Старая московская и питерская архитектура — это amazing (изумительно); дворцы в Коломенском, Архангельском, Петергофе — это просто magnificent (великолепно). Но, конечно, главное — люди, их сверстники. Они охотно приглашают в гости. Обильно угощают. И с ними очень-очень интересно беседовать. Вообще российская молодежь живет очень интересной и turbulent (бурной, подвижной) жизнью. «We became full of that high energy» («мы напитались этой сильной энергетикой»).
Тут я должна сказать, что группа эта была в России не вся. У кого-то оказались другие планы на каникулы. Кому-то не хватило на поездку денег. А этот молодой человек не поехал по другой причине. «Там же нет ничего хорошего», — сказал он. И я сразу уловила знакомый акцент. Стив Негородофф — так его звали — при ближайшем рассмотрении оказался Степаном Негородовым, из города Ростова. Приехал он сюда с родителями в пятилетнем возрасте, еще до перестройки. За это время он ни разу не был на родине, но главное — и не хочет. «Там нет ничего хорошего. И никогда не будет. Бабушка, правда, переживает, хотела даже вернуться. Но папа и мама сердятся, когда она тепло вспоминает Ростов. И не любят, когда она варит щи или лепит пельмени». — «А пельмени вкусные?» — спросила я. «Да, очень». — «Ну вот, видишь, значит, все-таки что-то хорошее в России есть», — насмешливо заметила я. Он насмешки не понял и с пафосом ответил явно не своими словами: «Но там нет политических свобод». — «Значит, ты по родине не скучаешь?» — спросила я. «Россия мне не родина», — отрезал он. «Значит, твоя родина — Америка?» Он задумался. «Да нет, пожалуй». — «Где же твоя родина?» И вот тут он спокойно так сказал: «А у меня вообще родины нет. Нигде».
Ребята-американцы сидели в шоке. Для них это прозвучало примерно так, как если бы кто-то признался, что матери у него нет и никогда не было. Они смотрели на него с жалостью и испугом. Как на больного. На убогого. На глубоко несчастного человека. «Я тебе советую — поезжай в Россию, — посоветовала, наконец, одна девочка с большим сочувствием. — Она тебе понравится...» Она не договорила, но явно хотела добавить: «И тогда ты все-таки обретешь свою родину».
На одной из домашних party (вечеринок), куда я приглашена, ко мне устремляется симпатичный седовласый джентльмен. Лучезарно улыбаясь, он приобнимает меня за плечи и обращается к гостям:
— Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг Ада.
Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает себя моим другом. С другой — это немного странно. Мы познакомились с ним накануне, на другой вечеринке, и, пока сидели рядом, болтали о том о сем и ни о чем не больше двадцати минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами: «Звоните в любое время. Не стесняйтесь — как это принято между друзьями» исчезает.
Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих — для меня и моего нового друга. Я набираю номер с визитки.
— Как вас представить? — слышу мелодичный голос секретарши. Она два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос: «Это русская, из Москвы, она говорит, что вы знакомы». Опять пауза, потом совсем уже медовый голосок сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только я должна изложить суть просьбы вначале ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и — отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.
Однако неприятное чувство от легкости, с которой солидный человек воспользовался словом — нет, не просто словом, а понятием — друг, дружба, долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла. Едва ли не каждый новый знакомый после второй-третьей встречи называл меня своим другом, и я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не совсем соответствует его традиционному значению.
Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество цитат и их длинноты. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев нечто весьма своеобразное.
Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба — это широкое понятие, оно предполагает особые отношения... Друг — это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывает дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник...»И, наконец, уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».
Позвольте, но разве у американцев это не так? Нет, не так. А как? «Понятие „друг“ для большинства американцев — это всего лишь тот, кто не враг... — продолжает Ричмонд. — Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации...» Макс Лернер не просто подтверждает это суждение, он дает его анализ: «В традициях американской жизни избегать ненужных сложностей и не ставить себя в уязвимое положение. Отсутствие сильных дружеских привязанностей — печальная черта американского характера». Далее он еще подробнее описывает этот самый «среднеамериканский характер» и находит в нем социально-психологическую подоплеку для неглубокого отношения к понятию «дружба»: «Нет ничего позорнее, чем дать себя „надуть“, а среди главных добродетелей числится твердость и отсутствие иллюзий. Человек не должен попасть в западню приятельских отношений, поэтому ему приходится отказываться от всего, что привязывает его к другому человеку».
И, наконец, прямым текстом делается вывод, подтверждающий мои впечатления, отметающий все сомнения в американской специфике понимания одного из важнейших видов человеческих отношений: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это писалось в начале восьмидесятых. Сегодня к этому надо добавить, что любая пара мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих в одном доме вместе, воспринимается, как пара, имеющая сексуальную связь.
Но вернемся к содержанию этого понятия. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос: «Зачем нужен друг?» Ответы оказались на удивление похожими: «чтобы вместе отдыхать»; «чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы»; «чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку»; «чтобы было кого позвать на вечеринку».
— А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?
— К шринку, — хором ответили студенты.
Shrink — это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрав хорошо знакомый номер, раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: „A friend in need is a friend indeed“), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».
