Хотя никто не запрещает понимать фантазии писателей и буквально. Механические герои романа Роберта Мура Уильямса "Возвращение робота" (1938) озабочены поисками следов Создателя и, надо сказать, в отличие от нас недалеки от успеха. А другие роботы - из рассказа Эдвина Табба "Логика" (1954) - в попытке ответить на некоторые непосильные для их машинной логики вопросы бытия создают весьма своеобразную религию, основной догмат которой следующий: после смерти робот превращается в... человека! Земной робот с потерпевшего аварию космического корабля принимается жителями другой планеты за спустившееся с небес божество в рассказе Лестера Дель Рея "Последний истинный бог" (1964).
Эта-то ситуация в фантастике тривиальная. Зато совершенно неожиданный результат имели "роботеологические" поиски американского фантаста Роберта Янга. В его рассказе "Сын робота" (1959) некий механический "бог" занят тем, что пытается построить механического же... Христа!
Если роботы научной фантастики все же несли на себе печать человеческого (были, как говорят ученые, антропоморфны), то всесильные компьютеры, в которых не было решительно ничего человеческого, еще больше подходили на роль божества. Всезнание, всесилие и уж, безусловно, непознаваемость - чего еще надо!
На роль Всевышнего вполне подходит и суперкомпьютер из рассказа Азимова "Последний вопрос" (1956). В невообразимо далеком будущем он полностью переключился на один-единственный вопрос: как избежать тепловой смерти Вселенной. И, подумав, отвечает: "Да будет свет!" Заставят вас, надеюсь, задуматься над высшими "метафизическими" вопросами и рассказы Фредерика Брауна и Артура Кларка, включенные в настоящий сборник. Не говоря уже о рассказах о многочисленных кибернетических созданиях, что сотворила за последние десятилетия неуемная фантазия Станислава Лема.
С его повестью "Маска" - на мой взгляд, лучшим произведением мировой фантастики о "нечеловеческом разуме" - вам также предстоит встреча. Но искушенный читатель научной фантастики сразу же вспомнит и цивилизацию механических "мушек" из романа "Непобедимый" (1964), и еще одну странную парочку вселенских конструкторов, под стать героям Шекли,- Трурля и Клапауциуса. И наконец, "его величество" Голема Четырнадцатого, вещающего словно из небесных чертогов свою волю людям... Электронные создания прославленного польского писателя заслуживают отдельного разговора, ибо в его-то произведениях они как раз и не маски, лишь слегка скрывающие людей, а полноправные участники диспута о нечеловеческом разуме.
Станислав Лем, пожалуй, единственный попытался серьезно обсудить новую "теологию" - "теологию" космического и компьютерного века, в котором люди, даже скорее всего не отдавая себе в том отчет, запускают новый виток эволюции разума на планете.
Уже сегодня ясно, что гипотетическое порождение нашего разума окажется прежде всего не-нашим, не-человеческим. Необязательно инфернально-агрессивным, как его долгие годы представляла научная фантастика, но уж обязательно непонятным. Человечество стоит на пороге нового шока - от уязвленного самолюбия. Ведь обезьяна, даже гусеница какаянибудь не обладают, к счастью, разумом, и потому им неведом "комплекс неполноценности" при взгляде на удачливого наследника на эволюционной лестнице. А мы? Поймем ли мы тех, кому уже готовы дать рождение, когда они будут отличаться от нас, как мы отличаемся от той гусеницы...
Коль скоро разговор зашел о творчестве Станислава Лема, то далее деление научной фантастики на темы теряет всякий смысл. Потому что есть темы, а есть целые миры, проблемные поля (термин, кстати, самого Лема). И разбирать "тему роботов" в его творчестве - все равно что "тему самоубийства любящей женщины" в творчестве Толстого или "тему убийства и наказания за него" у Достоевского.
Тем более что не только для Станислава Лема, но и для многих (нет, виноват - как раз для немногих) его коллег по перу обращение к вечным вопросам бытия, на которые пытается дать ответ религия и философия, означает не новую "тему" в палитре, а что-то самое главное. Сущностное, основное, а не "одно из"...
Советский читатель знаком с небольшим по объему произведением польского писателя под названием "Новая космогония". Эта рецензия на несуществующую книгу (так определил этот непонятный жанр сам автор) говорит о возможностях фантастики в обсуждении метафизических проблем больше, чем, пожалуй, все упомянутые до сих пор произведения других авторов. Лему, конечно, писательской хитрости не занимать: он избрал очень удобную форму для изложения своей ереси, говоря о ней как бы не всерьез, полуиронично и даже вроде бы не скрывая, что мистифицирует читателя. (Для поклонников творчества Хорхе Луиса Борхеса могу сообщить, что это один из самых любимых и чтимых авторов Станислава Лема.) "Новая космогония" вполне украсит любую подборку произведений, тематически определенную как "фантастика на темы религии". И это при том, что автор собственно теологических проблем не касается и ведет обсуждение, формально не выходя за границы "науки". Но дело-то в том, что уровень обсуждаемых проблем - как возникла, что из себя представляет на деле и чем "кажется" нам Вселенная - таков, что на естественные науки тут надежда слабая. Остается религия, близкая к схоластике философия и... научная фантастика. Но последняя только при условии, что ее будет представлять Лем!
Зато в самом, вероятно, знаменитом произведении писателя - "Солярисе" (1961) религиозная (точнее, квазирелигиозная) проблематика обнажена, выведена на первый план и, по сути, задает философский ключ к пониманию этого сложного и многопланового полотна.
...Убежден, что для многих читателей-соотечественников, знакомых с переводом романа на русский язык аж с середины 60-х годов, последний вывод покажется откровенной натяжкой автора данной статьи.
Причем тут религия? Однако только в 1976 году, когда издательством "Прогресс" был издан новый перевод "Соляриса", читатели, к которым автор этих строк относит и себя, с изумлением обнаружили, что злой волею предыдущих редакторов самого-то главного в романе мы все это время были лишены!
Нет, разумеется, и в первом варианте перевода были Крис и Хари, и станция на Солярисе, и наука соляристика, и прекрасные визуальные картины планеты-океана, нарисованные фантазией художника Лема.
В том переводе была опущена всего одна сцена поближе к финалу (всего две страницы) - и наш читатель остался в неведении относительно философской концепции Лема-мыслителя.
Действительно, мелочь... Чтобы не быть голословным, выпишу с минимальными сокращениями последний диалог Снаута и Кельвина: "-...скажи мне... ты... веришь в бога?
Снаут проницательно посмотрел на меня.
- Что? Кто сейчас верит...
В его глазах светилось беспокойство.
- Это все не так просто,- начал я беспечным тоном.- Ведь меня интересует не традиционный земной бог. Я не разбираюсь в религиях... Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в бога слабого, в бога-неудачника?.. Я имею в виду бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его, его несовершенство - основная, имманентная черта. Это бог, ограниченный в своем всевидении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущих своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это бог... калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, изобрел системы или механизмы, служащие определенным целям, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения...
- Подобной религии я не знаю,- сказал Снаут, помолчав.- Такая никогда не была нужна. Если я правильно тебя понял, а боюсь, что понял правильно, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, возносясь на все более высокий уровень могущества, дорастая до сознания своего бессилия! Этот твой бог - существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; поняв это, бог влал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся бог - это же человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека...
- Нет,- ответил я упрямо,-- я не имею в виду человека. Возможно, некоторые черты моего бога соответствовали бы такому предварительному определению, но лишь потому, что оно далеко не полно. Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ее ему навязывает время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне. Полная свобода поиска цели возможна, если человек окажется совсем один, но это нереально, ибо человек, который вырос не среди людей, никогда не станет человеком. Этот... мой... бог существо, лишенное множественного числа, понимаешь?
- Ах,- сказал Снаут,- как это я сразу...
