Ознакомительная версия.
Звезды, плывущие с общим потоком интеллигентного стада, разумеется, не избегают внимания, но их держат за своих, потому внимание к ним всегда доброжелательно. (Вообще же доброжелательность — чувство слабее ненависти.)
Вот, скажем, хитрые Ростропович и Солженицын.
Первый всегда с комфортом жил. Не сидел, не нуждался, выучился на деньги советской власти, потом фыркал на нее, фрондировал, умно приютил, когда нужно было, у себя Солженицына и тотчас после этого с комфортом отбыл со всей семьей на Запад. Где его, только что приютившего Солженицына, встретили с восторгом. Ростропович всегда на стороне сильных. Его вместе с Барышниковым и еще с кучкой эмигрантов-коллаборантов принимал у себя Рональд Рейган. Когда нужно было, немедленно появился под Берлинской стеной с виолончелью, сыграл восторженно похоронный марш миру и покою в Европе. 21 августа 91-го года, движимый сильным инстинктом приспособленчества, прилетел к Белому дому, на сей раз российскому. Ростропович — неумный, но изворотливый большой музыкант. Ему везде хорошо. И с Рейганом, и с Ельциным, и с Еленой Боннэр. Бывают такие счастливо устроенные звезды мировой величины, которые умеют ходить только в ногу со всеми.
Александр Исаевич — тот мрачнее дядя. Самое сильное обвинение Солженицыну исходит от него самого: «Бодался теленок с дубом» — отличный портрет комбинатора и манипулятора. Солженицын умело использовал свое несчастье: относительно небольшой срок отсидки, сделал из него начальный капитал, с которого он собирает жирные проценты уже сорок лет. Разобидевшись на советскую власть, не давшую ему Ленинской премии в 1964 году за «Один день Ивана Денисовича» (Хрущев, разрешивший самолично печатать «День», дал бы, но Хрущева убрал Брежнев), Солженицын — человек сильный и мстительный — затаил обиду. (Интересно сравнить его судьбу с судьбой другого писателя лагерной темы — Варлама Шаламова, тот был куда талантливее, но не изворотливый и не мстительный.) Опубликовав «Архипелаг ГУЛАГ», Солженицын вызвал ненависть всего мира к нам, русским. И дал тем самым на десятилетия вперед карты в руки (доводы, доказательства) врагам и коммунизма, и России. Сторонник русского национального феодализма, он выступил как враг Российской империи.
В том, что у нас теперь нет могучего государства, а есть рассыпающаяся Российская Федерация, есть его доля вины, и крупная доля. Уехал на Запад с чадами и домочадцами. Жена позднее даже мебель из России вывезла в Вермонт. Теперь возвращается из одного красивейшего поместья и вовсе в заповедные места: прямиком на берег Москвы-реки. «Ждет (цитирую по статье В. Федоровского в журнале «Валер Актюэль» за 9 августа 1993 года) лишь окончания работ в великолепной даче, которую русское правительство отдало в его пользование. Солженицыны займут виллу, расположенную в березовом лесу, о подобной могли мечтать только высшие сановники коммунистического режима. Лазарь Каганович, зловещий исполнитель самых низких поручений Сталина, занимал дачу в этом же районе». Интересно, он понимает, что, принимая подобный дар, уже помещает себя в определенный политический лагерь? Или мания величия застилает ему очи и он считает, что все сойдет Солженицыну? Очень неприятный тип, между прочим. Навредил нашему государству больше, чем все сионские мудрецы, вместе взятые. А ведь русский.
— Ты отвлекся. Я тебя спросил о том, как ты относишься к тому, что тебя высмеивают, оспаривают и ненавидят.
— Насмешка — это не враждебность. Это недоумение, непонимание. Насмешка обращается обыкновенно на объект, который непривычен, непонятен.
Вот пример: Жириновский. Прессе был смешон грозящий кавказцам высылкой, а прибалтам — радиоактивными отходами Владимир Вольфович. Хотя, если бы Владимир Вольфович поимел власть привести свои угрозы в исполнение, было бы вовсе не до шуток. Сегодня, когда он таки стал смешным, потому что не осуществил угроз, опозорился, пустой болтун, кончивший собачкой у сапога Ельцина, над ним не смеются. Ты заметил! Потому что его поняли, он вошел в сферу нормального, понятного. Хотя именно сейчас он смешон: неудачливый политик, на трибуне на фоне Ельцина, довольно взирающего на Владимира Вольфовича как на блудного сына, возвратившегося к отцу. Ельцин, подперев лицо кулаком, слушает, как Владимир Вольфович убеждает граждан принять его, ельцинскую, Конституцию: «Конституция как ГАИ на дорогах, никто гаишников не любит, однако они нужны. Так и Конституция». Обхохочешься!
Насмешки меня не пугают — это хороший знак. Высшая форма насмешки — анекдот. Найдите мне политического деятеля, который не хотел бы, чтобы о нем ходили анекдоты. Дело в том, что я стал фигурой первого плана, одним из основных актеров на культурной и политической сцене России, стал интеллектуальной силой. Мои мнения и приговоры ценны, они замечаются, с ними считаются, даже если для того, чтобы высмеять или атаковать с крайней ненавистью. (Когдая молчу, меня просят высказаться!)
Ненависти, впрочем, на меня изливается много больше, чем насмешек. Так как коллеги-интеллектуалы — профессионалы пера, потому они свою ненависть имеют возможность выплеснуть читателю.
Только за последние несколько месяцев урожай ненависти велик. В «Московских новостях», № 7, писатель Александр Кабаков в своей фантазии «Вид на площадь» расправляется со мной руками и ногами персонажей: «ближайший солдат ударил его носком ботинка в голень под колено»; «Саидов. прямой ладонью ткнул писателя сзади в почки.».
В «Литгазете», № 16, писатель Виктор Астафьев требует судить меня: «Почему же не судят разнузданных воинствующих молодчиков — Зюганова, Проханова. да и Эдичку Лимонова тоже? Ах, он — «не наш»! Он забугорный гражданин и приехал бороться за свободу на русских просторах? И судить его не можно?! За горсть колосьев, за ведро мерзлых картошек судили, гноили в лагерях русских баб и детей, а тут, видите ли, снизошла к нам стыдливая демократия!»
(Демагог Астафьев ошибается, у меня паспорт СССР, как и у него.)
Словно сговорившись с «Литгазетой», «Русская мысль» публикует в тот же день произведение Георгия Владимова «По ком не звонит колокол», сочащееся ненавистью ко мне, плохо упрятанной в насмешку. «В кого же вы их (пули) садите, месье? В артиллерийскую позицию или в крестьянский двор?» — морализирует Владимов по поводу сцены в моем репортаже из Боснии, где я стреляю из пулемета. Другой нервный моралист,
Виталий Коротич, в «Новом Взгляде» пишет из Америки: «Лимонов призывает гильотинировать Горбачева. Попробовал бы кто-нибудь в Америке вякнуть, что хочет ухлопать президента! Уже несколько таких сидит — и надолго». Им так хочется, чтоб меня посадили, бедным!
Маленький Павел Гутионтов в «Московском комсомольце» резюмирует страстную мечту интеллигенции, пишет, адресуясь прямо куда следует: «Прокуратура ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете». (Сейчас разбегутся, милый, им только Лимонова в «Матросской тишине» не хватает!) Потому подобно Пазолини могу сказать: «Для меня известность — это ненависть».
— Может быть, не столько ненависть, сколько зависть? Ведь большинство этих людей — «бывшие». Бывший писатель-диссидент Владимов, кому придет в голову читать его книги сегодня? Бывший главред эпохи перестройки — Коротич. Бывший «большой писатель» Астафьев. А ты популярен, тебя читают, любая твоя книга, выпущенная любым тиражом, исчезает, раскупается. О тебе говорят: о твоих книгах, твоих женах, о твоих войнах, о твоей партии.
Слушай, а чем ты объясняешь вот такой феномен: тебя нет ни среди сорока писателей, представленных к Букеровской премии, ни среди ста политиков, рейтинг их публикует ежемесячно «Независимая газета»?
— Зависть? Наверное. Вся эта публика обсуждает с ревностью мои фотографии, «покрой» моей шинели (у которой нет покроя, шинель да и только), постарел я или помолодел. (И то, и другое мне запрещено ИМИ, надзирателями моих нравов.) Владимов пишет о шинели особого покроя, Бенедикт Сарнов в «Новом времени», № 7, тоже о шинели. Все эти дяди коллеги комментируют мои войны: я «вояжирую по окопам» («Россия», № 17), я не туда стреляю (Владимов в «Русской мысли»), не из того оружия («Комсомольская правда» за 13 марта) и т. д. и т. п. Наши дяди «интеллигенты» похожи на компанию инвалидов: сидя в колесных стульях на стадионе, они критикуют атлетов: не так, не туда, слишком сильно! Или еще одно сравнение, менее лестное, приходит на ум: Астафьев, Владимов, Кабаков и компания очень смахивают на доходяг-импотентов, дающих советы (кто их трогает? яихв упор не вижу) мужику, сношающемуся с дамой: «Не так! Не туда! Потише! Будь скромнее!» В Астафьеве, Владимове и их компании «бывших» скорее ревность — импотентов ревность и инвалидов к человеку живому, Лимонову, совершающему живые поступки и активности. Пока у меня бурный роман с Историей (пусть я у этой дамы и не один), они сплетничают обо мне, как скучные соседи. У них у самих ведь ничего не происходит, не о чем даже поговорить. Они мне деньги должны платить, что я есть. «Савенко-Лимонов, конечно, не Ульянов-Ленин», «Лимонов, конечно, не Маяковский» — чего ж вы меня рядом с ним ставите!
Ознакомительная версия.
