видом показываем, что мы родились для искусства.
Знакомимся мы настороженно, подозрительно всматриваясь друг в друга, опасаясь втайне встретить людей, которые имеют больше несомненных шансов для поступления в институт. Тревожная мысль о конкурсе не покидает нас, но у нас достает духу шутить даже на эту тему.
Время тянется томительно долго.
Наконец, получив документы, мы расходимся. В общежитии мы знакомимся ближе, но по-прежнему живем каждый своей напряженной жизнью. Впрочем, все мы единодушно сходимся на том, что только мы девять, а не те 180, достойны поступления. Правда, для очистки совести мы говорим о том, что мы сомневаемся в удаче, и каждый из нас даже называет каких-то талантливых людей, которые уж обязательно поступят, но все это выходит у нас неискренне. Каждый знает, что он талантливее других, и доказывает это каждым словом, каждым своим движением. Среди нас неминуемо выявляются так называемые киты — люди, у которых прямо на лбу написано, что он — будущий режиссер или актер.
У них, этих людей, обязательно есть что-то такое, что сразу выделяет их из среды других, обыкновенных.
Вот один такой.
Среднего роста, худощавый, с полинялыми обсосанными конфетками вместо глаз. Отличается тем, что может, не задумываясь, говорить о чем угодно, и все это красивым, легким языком. Это человек умный и хитрый. У себя дома, должно быть, пользовался громкой известностью хорошего и талантливого молодого человека; имел громадный успех у барышень. Он понимает, что одной только болтовней, пусть красивой, нас не расположишь к себе — мы тоже не дураки, поэтому он вытаскивает из чемодана кусок сала, хлеб и с удивительной искренностью всех приглашает к столу. Мы ели сало и, может быть, понимали, что сало ему жалко, потому понимали, что слишком уж он хлопотал, разрезая его и предлагая нам. Но нас почему-то это не смущало, мы думали, что это так и следует в обществе людей искусства.
Разговор течет непринужденно; мы острим, рассказываем о себе, а, выждав момент тишины, говорим что-нибудь особенное, необыкновенно умное, чтобы сразу уж заявить о себе. Мы называем друг друга Коленькой, Васенькой, Юрой, хотя это несколько не идет к нам.
В общем гаме уже выявляются голоса, которые обещают в будущем приобрести только уверенный тон маэстро. Здесь, собственно, и намечаются киты.
Человечек с бесцветными глазами и прозрачным умом рассказывает, между прочим, о том, что Тамара Макарова замужем за Герасимовым, что у Ромма какие-то грустные глаза, и добавляет, что это хорошо, что однажды он встретил где-то Гурзо и даже, кажется, прикурил от его папиросы. И все это с видом беспечным, с видом, который говорит, что это еще — пустяки, а впереди будет еще хлеще.
Незаметно этот вертлявый хитрец овладевает нашим вниманием и с видимым удовольствием сыплет словечками, как горохом. Никто из нас не считает его такой уж умницей, но все его слушают из уважения к салу.
Почувствовав в нем ложную силу и авторитет, к нему быстро и откровенно подмазывается другой кит — человек от природы грубый, но нахватавшийся где-то „культурных верхушек“. Этот, наверное, не терпит мелочности в людях, и, чтобы водиться с ним, нужно всякий раз рассчитываться за выпитое вместе пиво, не моргнув глазом, ничем не выдавая своей досады. Он не обладает столь изящным умом и видит в этом большой недостаток. Он много старше нас, одевается со вкусом и очень тщательно. Он умеет вкусно курить, не выносит грязного воротничка, и походка у него какая-то особенная — культурная, с энергичным выбросом голеней вперед.
Он создает вокруг себя обаятельную атмосферу из запаха дорогого табака и духов.
Он, не задумываясь, прямо сейчас уже стал бы режиссером, потому что „знает“, как надо держать себя режиссеру.
Вечером киты поют под аккомпанемент гитары „сильные вещи“. Запевает глистообразный кит, запевает неожиданно мягким, приятным голосом:
„Ваши пальцы пахнут ладаном…“
Второй подхватывает мелодию; поет он скверно и портит всё, но поет старательно и уверенно. Мы слушали, и нас волновала песня.
Только всем нам было, пожалуй, странно немножко: дома мы пели „Калинушку“, читали книжки, любили степь и даже не подозревали, что жизнь может быть такой сложной и, по-видимому, интересной.
Особенно же удивили нас киты — эти видавшие виды люди, — когда они не ночевали в общежитии, а явившись утром, на наш вопрос ответили туманно:
— Да так, в одном месте.
Это было очень таинственно и любопытно. Киты заметно вырастали в наших глазах. Впрочем, кто-то из нас, отвернувшись, негромко сказал:
— У тетки, наверно, в Москве ночевали.
Один из китов был в прошлом актер. И они подолгу разговаривали, уже не обращая на нас внимания, о горькой актерской жизни, сетовали на зрителей, которые не понимают настоящего искусства. Да и в кинематографии тоже „беспорядочек правильный“, говорили они, и не прочь были навести там, наконец, настоящие порядки.
В нас они здорово сомневались и не стеснялись говорить это нам в лицо.
Однако приближался день экзаменов, и киты наши как-то присмирели и начали уже поговаривать о том, что их могут не понять. В день экзаменов они чувствовали себя совсем плохо.
Наверное, правду о себе они чувствовали не хуже нас. Когда, наконец, один из них зашел в страшную дверь и через некоторое время вышел, у нас не было сомнения в том, что этот провалился. Мы с каким-то неловким чувством обступили его в вестибюле и начали „закидывать“ его ненужными вопросами.
Кит рассказывал, как он „рубал“ на экзаменах, а в глазах у него метался страх и неуверенность. Словечки по-прежнему свободно сыпались у него изо рта, но видно было, что он вспоминает неприятные ощущения испытаний.
Он, кажется, начинал понимать, что нужно было не так. И в тот момент, когда лицо его приобретает естественное выражение, — его жалко. Но тут же вспоминается он — прежний кит, самоуверенный и невнимательный, и жалость пропадает. „Пусть тебя учит жизнь, если ты не хочешь слушать людей“» (Архив В. М. Шукшина).
На сохранившейся работе В. М. Шукшина, помимо отличной оценки, стоит следующая резолюция преподавателя ВГИКа:
«Хотя написана работа не на тему и условия не выполнены, автор обнаружил режиссерское дарование и заслуживает отличной оценки».
О ТВОРЧЕСТВЕ ВАСИЛИЯ БЕЛОВА
Написано в качестве предисловия к одной из книг Василия Белова. Не публиковалось. Печатается по рукописи.
