Больше всего это напоминает странную ситуацию, при которой в ответ на каждую новую жалобу больного врач прибавляет и прибавляет себе гонорар, как если бы проявившийся опасный симптом был его личной заслугой. В классическом фильме «Формула любви» была дана формула не столько любви, сколько власти: «Когда доктор сыт, и больному легче». Мы смеялись, а зря: Россия так и живет. И это древнейший, языческий принцип взаимодействия народа и власти: вождь — не просто избранный или назначенный лидер. Он воплощение коллективного тела нации, ее, так сказать, зримый символ: почести, воздаваемые ему, суть комплименты всем. Так и Сталин был у нас не просто предметом культа, но зримым воплощением коллективных побед. Таково сидящее глубоко в подкорке представление о мистической связи между вождем и народом: в отдельных африканских племенах до сих пор принято раскармливать короля до полной неподвижности, чтобы эта его жирность служила гарантией благополучия для остальных. У нас до такого, слава богу, не доходит, хотя шестилетний президентский срок — это уже, в общем, сопоставимо.
Приготовьтесь к тому (да вы, думаю, внутренне давно готовы, если не разучились прислушиваться к своему подсознанию), что в ответ на любую крупную неприятность — а они теперь, чует мое сердце, будут валиться на страну регулярно — власть будет заниматься единственным делом: самоукреплением. Что бы ни случилось на Кавказе, какие бы техногенные или финансовые форс-мажоры ни грозили нам в ближайшее время (а они грозят, несмотря на весь уже сдувающийся патриотический гламур) — единственной реакцией на них будет наращивание собственных гарантий, привилегий и бесконтрольности; и самое ужасное, что — чем черт не шутит? — может, в языческих странах действительно работают языческие законы?
Ну, в таком случае нам точно ничего не грозит.
17 ноября 2008 года
№ 43(536), 17 ноября 2008 года
В девяностые кризис воспринимался далеко не так тяжело. И не потому только, что мы были моложе и по-щенячьи оптимистичней, и не потому даже, что было нам почти нечего терять, а в силу другой, гораздо более тонкой и противной причины, которую я попытаюсь сейчас обрисовать.
Об этом был хороший анекдот.
Поймало африканское племя двух белых туристок и предлагает выбор: смерть или матумба. Одна выбрала матумбу, и ее изнасиловали всем племенем. Другая гордо говорит: «Смерть!» «Ты храбрая женщина, — говорит вождь, — но сначала матумба».
Это я к чему говорю: в девяностые кризис воспринимался как естественная расплата за художества власти, за многолетнюю разруху, за собственное наше попустительство энтропии, но впереди, во-первых, маячили разные варианты будущего, всегда легко представимые при свободе. Не было тоскливого чувства предопределенности, не было гнетущего ощущения, что так теперь будет всегда. И главное — не казалось, что нас поимели власти. Потому что было видно, что их поимели тоже.
Нынешняя же ситуация — принципиально иная. Ее главная особенность — повальное, негласное, но оттого не менее тотальное согласие сдать все — от личного достоинства до завоеваний так называемой гласности — во имя стабильности, тоже так называемой. Граждане охотно отрекались от простейшей человеческой порядочности, от художественного вкуса, от чувства юмора, наконец. Соглашались терпеть многочасовые сеансы гипноза «Президент баюкает народ», верить в говорящие камни, подложенные британской разведкой, читать конспирологические статьи и призывы к расправам с новыми врагами нации; соглашались с отсутствием оппозиции и альтернативы; с катастрофическим падением планки во всем, с провинциализацией, со снисходительным и чуть брезгливым изумлением Запада, на глазах которого Россия сползала не в девятнадцатый даже, а в шестнадцатый век, и все это под разговоры о нанотехнологиях… все, все терпели — за иллюзию стабильности.
Вот так все это длилось, пока опять не схлопнулось. Согласились с навязанными условиями, выбрали смерть — а смерть явилась в облике все той же матумбы.
Нынешний российский кризис ужасен не тем, что так уж масштабен. Пока складывается впечатление, что размеры его преувеличиваются главным образом работодателями, которым нравится возможность под это дело уволить половину служащих, а оставшихся припахать вдвое за те же деньги. Кризис не в том, что какая-то часть населения потеряет работу: она ее найдет, не впервой, приспособляемость у нас со времен татарского ига неплохо организована и въелась в гены. Кризис в том, что большая, умная, влиятельная страна на протяжении восьми лет притворялась отупевшей, провинциальной, рабской и на все согласной — в надежде, что будут ей за это вожделенные двадцать лет бескризисного развития. И вот на тебе, пожалуйста.
И ведь все всё понимали, вот досада. И с этим их дуумвиратом, и с кажущимся замирением Кавказа, где на самом деле зреет сейчас пузырь покруче финансового, и с грозной риторикой, и с новым изоляционизмом, и с партией власти, над которой не смеялся только ленивый. И вырождение культуры было для нас очевидно — ибо где нет жизни, нет и культуры; и полное забвение принципов и приличий — ибо где есть принципы, там не бывает дела Алексаняна или Бахминой… Все, решительно все замастились — даже те, кто пылко протестовал. Жили ведь, терпели. Находили свои плюсы. Все — ради того, чтобы хорошо было деткам. Теперь деткам хорошо.
Я это все к чему: не надо соглашаться, когда они предлагают. Когда вам рисуют обмен — вы нам душу, мы вам кашу, — совершенно ясно, что душу отберут, а каша у них опять пригорит. Даже, может быть, не по злой их воле, а потому что мир так устроен: каша, получаемая в обмен на душу, никогда не бывает вкусна и питательна.
Да что уж теперь. Теперь уже все сдали — и непонятно, с каким ресурсом и какими надеждами выбираться теперь из всего этого в очередной раз.
15 декабря 2008 года
№ 47(540), 15 декабря 2008 года
