Бывший заместитель Грушевского по Центральной Раде Сергей Ефремов подсмеивался над этой украинизаторской показухой в дневнике: «Найкращий анекдот розказують комуністи. Дійові особи — Петровський і Риков. (Видные большевистские вожди. — Авт.) Рыков: «Ты хочешь, чтобы я тебе на украинизацию деньги давал. Да ведь и языка-то такого не существует». — Петровский: «Нет, существует». — Рыков: «Ну, например, как будет по-украински голова?» — Петровский: «Голова». — Рыков: «Губы?» — Петровский: «Губы». — Рыков: «Рот?» — Петровский: «Рот». — Рыков: «Рука?» — Петровский: «Рука». — Рыков: «Нога?» — Петровский: «Нога». — Рыков: «Жопа?» — Петровский: «Срака!!!» — Рыков: «И ты хочешь, чтобы я на эту самую «сраку» полтора миллиона отпустил?!» Вряд ли у кого-то повернется язык упрекнуть Ефремова в украинофобии — он был репрессирован советской властью по делу СВУ — Спілки визволення України. Результатом хитрой партийной политики стало и создание украинского Союза писателей, членам которого в обмен на материальные блага разрешили хвалить репрессивный режим на украинском языке. При этом многие деятели этой организации в быту общались по-русски. Как-то забылось, что еще совсем недавно, в 70-е годы, в Киеве было практически невозможно опубликовать книгу местного автора по-русски. Выходил чуть ли не единственный русскоязычный литературный журнал «Радуга», хотя почти весь город общался на русском языке. Так что политику украинизации после 1917 года практически никогда не отменяли.
Зато слова «Малороссия» и «малороссы» чуть ли не топором вырубили из народной памяти — лишь бы избавить украинцев от сознания, что они тоже РУССКИЕ.
Мы любим идеализировать прошлое. То, что так раздражало вчера, сегодня кажется приятным воспоминанием. Заканчивая эту книгу, я спрашиваю себя: не слишком ли благостная картина у меня вышла? Не стошнит ли кого от этих тихих малороссийских вечеров под ясными зорями?
Но нет! я ничего не пытался приукрасить. Людоед Мацапура разгуливает по страницам моего повествования точно так же, как запутавшийся в истинах Кулиш и колеблющийся в «выборе веры» Хмельницкий. Им всем тут нашлось место — и юному пажу Мюнхгаузену, и турецкому паше Чайковскому, и хитрецу Сковороде, скрывшемуся от простых человеческих обязанностей в философскую бочку.
Эта книга — о другом. О том, что нельзя забывать. Малороссия все равно живет в нас, даже если мы этого не осознаем. Ее воистину стоило вытащить из подсознания, чтобы объяснить причину украинского веселья.
Вклад этого лоскутка казачьей земли на Левобережье Днепра в русскую цивилизацию поистине огромен. Ни Российской империи, ни Советского Союза, ни нынешней Украины без Малороссии просто бы не было.
Котляревский, Гоголь, Паскевич...
А Кожедуб? А маршал Рыбалко? А Зощенко?
Порожденный великим восстанием Богдана Хмельницкого, укрепленный в 1709 году победой под Полтавой исторический оптимизм малороссиян не иссяк и в XX веке.
Последний морской министр дореволюционной России Иван Григорович — тот самый, благодаря которому со стацелей сошла единственная достроенная серия русских линкоров, воевавших еще в Великую Отечественную, написал в мемуарах: «Мой отец Константин Иванович был генерал-майором, потомственным дворянином Полтавской губернии Пирятинского уезда».
Командуя броненосцем «Цесаревич» в русско-японскую войну, Григорович блестяще отразил атаку миноносцев адмирала Того в ночь, когда началась эта роковая дальневосточная эпопея. «Цесаревич» служил после этого России еще в Первую мировую, оказавшись единственным русским броненосцем, вырвавшимся из ловушки Порт-Артура. Упорный, Системно мыслящий капитан первого ранга Григорович не только по праву получил адмиральские погоны, но и фактически воссоздал русский флот после трагедии «Цусимы». Много ли нам рассказывали о нем? Разве что Игорь Бунич помянул его добрым словом в книге «В огне государственного катаклизма»: «Первый командир «Цесаревича», капитан 1 ранга Иван Константинович Григорович (1853-1930) был одним из наиболее выдающихся офицеров Русского Флота, вложивших все силы в дело возрождения флота после его почти полного уничтожения в русско-японской войне. Занимая с 19 марта 1911 года пост морского министра, адмирал Григорович провел гигантскую работу по созданию небольшого, но хорошо оборудованного флота, способного прикрыть подступы к Петербургу и обеспечить общие стратегические замыслы России в период Первой мировой войны. Несмотря на правительственную чехарду, адмирал Григорович занимал свой пост вплоть до падения монархии в феврале 1917 года и был, по меткому выражению Ленина, единственным умным человеком во всем царском правительстве».
А совсем неподалеку от родового имения Григоровичей на той же Полтавщине в Зеньковском уезде родился выдающийся морской инженер Владимир Костенко — участник Цусимы и .один из лучших русский кораблестроителей (а по совместительству — еще и революционеров!) начала XX века. Без вклада Костенко никогда бы не была написана «Цусима» Новикова-Прибоя, признавшегося «Костенко, с которым я плавал на броненосце «Орел», оказался как герой настолько необходим для моей книги, что, если бы его не существовало в природе, то пришлось бы такого выдумать».
Откуда эта странная тяга малороссиян — жителей степной страны к морю?
Оттуда же, откуда морские походы их предков — запорожских казаков. Ведь соратник Крузенштерна капитан Лисянский, совершивший первую российскую кругосветку, тоже был малороссом — уроженцем тихого Нежина! Малороссия всегда мечтала о море — чтобы было, куда везти плоды трудов своих.
XX век не прервал старинную малороссийскую традицию совать нос в историю. Потомки героических казаков Хмельницкого проявили себя в эпоху всероссийского надлома не менее ярко, чем их пращуры. Следы их можно найти буквально везде. Во всех партиях. Во всех армиях. И даже во всех бандах. В то время, когда полтавчанин Симон Петлюра пытается создать свою независимую Украину, киевлянин Михаил Дроздовский крепит единую и неделимую Россию, совершая знаменитый поход на Дон, а будущий легендарный партизан Сидор Ковпак рвется устанавливать власть рабочих и крестьян. Одни малороссы идут к красным, другие — к белым, третьи — к желто-синим. Но всем им найдется место в моей душе, и, надеюсь, в твоей, читатель. Ибо ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Киев, 18 декабря 2011 г., воскресенье
Приложение.
Николай Гоголь «Взгляд на составление Малороссии»
I. Какое ужасно-ничтожное время представляет для России ХIII век! Сотни мелких государств единоверных, одноплеменных, одноязычных, означенных одним общим характером и которых, казалось, против воли соединяло родство, — эти мелкие государства так были между собою разъединены, как редко случается с разнохарактерными народами. Они были разъединены не ненавистью, сильные страсти не досягали сюда, ни постоянною политикою следствием непреклонного ума и познания жизни. Это был хаос браней за временное, за минутное, браней разрушительных, потому что они мало-помалу извели народный характер, едва начинавший принимать отличительную физиогномию при сильных норманнских князьях. Религия, которая более всего связывает и образует народы, мало на них действовала. Религия не срослась тогда тесно с законами, с жизнью. Монахи, настоятели, далее митрополиты были схимники, удалившиеся в свои кельи и закрывшие глаза для мира; молившиеся за всех, но не знавшие, как схватить с помощью своего сильного оружия, веры, власть над народом и возжечь этой верой пламень и ревность до энтузиазма, который один властен соединить младенчествующие народы и настроить их к великому. Здесь была совершенная противоположность Западу, где самодержавный папа, как будто невидимою паутиною, опутал всю Европу своею религиозною властью, где его могущественное слово прекращало брань или возжигало ее, где угроза страшного проклятия обуздывала страсти и полудикие народы. Здесь монастыри были убежищем тех людей, которые кротостью и незлобием составляли исключение из общего характера и века. Изредка пастыри из пещер и монастырей увещали удельных князей; но их увещания были напрасны: князья умели только поститься и строить церкви, думая, что исполняют этим все обязанности христианской религии, а не умели считать ее законом и покоряться ее велениям. Самые ничтожные причины рождали между ими бесконечные войны. Это были не споры королей с вассалами или вассалов с вассалами: — нет! это были брани между родственниками, между родными братьями, между отцом и детьми. Не ненависть, не сильная страсть воздымала их: — нет! брат брата резал за клочок земли или просто, чтобы показать удальство. Пример ужасный для народа! Родство рушилось, потому что жители двух соседних уделов, родственники между собою, готовы были каждую минуту восстать друг против друга с яростью волков. Их не подвигала на это наследственная вражда, потому что кто был сегодня друг, тот завтра делался неприятелем. Народ приобрел хладнокровное зверство, потому что он резал, сам не зная за что. Его не разжигало ни одно сильное чувство, ни фанатизм, ни суеверие, ни даже предрассудок. Оттого, казалось, умерли в нем почти все человеческие сильные благородные страсти, и если бы явился какой-нибудь гений, который бы захотел тогда с этим народом совершить великое, он бы не нашел в нем; ни одной струны, за которую бы мог ухватиться и потрясти бесчувственный состав его, выключая разве физической железной силы. Тогда история, казалось, застыла и превратилась в географию: однообразная жизнь, шевелившаяся в частях и неподвижная в целом, могла почесться географическою принадлежностью страны.
