Она тихо умерла в середине ноября. Сергей помнил, как в дверь вошли два санитара и на простыне вынесли Катю из дома. В надвратную церковь на Софийской набережной, где ее отпевали, пришло много актеров и друзей Сергея. День выдался ветреный и холодный, но с чистым голубым небом, солнцем, и за рекой, в Кремле, купола церквей горели как поминальные свечи.
Наутро после похорон Сергей плохо себя почувствовал. Встал. Но идти не мог. Болела левая рука, кружилась голова. Накануне Паша хотел с ним остаться, но он его уговорил уехать. Он позвонил Паше на работу, но не застал его. Позвонил сыну. Сын через пару часов приехал и отвез его в поликлинику. Там сделали ЭКГ. Пришла врач, посмотрела кардиограмму и сделала круглые глаза. Через час Сергей был уже в реанимации академической больницы. В комнате оказался еще один пациент, лежавший у стены напротив.
— Давайте знакомиться, — сказал пациент.
— Давайте. Сергей Каплан.
— Арман Хаммер, — представился пациент.
— Значит, я уже на том свете, — сказал Сергей.
Новый знакомый засмеялся.
— Не волнуйтесь, я — племянник.
Все три дня, что Сергей пролежал в реанимации, он слушал увлекательную историю о том, как родной брат миллионера, лучшего друга Ленина, женился в Москве в двадцатые годы на эстрадной певице и родил сына, названного в честь дяди. Позже, когда картины из Эрмитажа Хаммеру и другим продавать перестали и наступили сталинские времена, племяннику пришлось худо. Но все изменилось в хрущевскую пору. Когда Эйзенхауэр устроил прием в честь приехавшего Хрущева, к нему подошел Арман Хаммер-старший и попросил за племянника. С тех пор племянник объездил весь свет, сменил много иномарок, много жен и каждой оставил по квартире в Москве.
— И почему вы не уезжаете? — спросил Сергей.
— А зачем? Мне и здесь хорошо. Вот только инфаркт лучше перенести где-нибудь в Пенсильванском госпитале.
У Сергея инфаркта не было. Его выписали через три недели.
Через месяц Сергей уехал в Милан. Там Паоло рассказал ему, что у Кати сильные боли начались еще летом, в Веле, и что он давал ей лекарства. Но она просила ему, Сергею, об этом не говорить…
Он посмотрел в окно. Над холмом Мордехая в темнеющем небе узким серпом повис мусульманский месяц. А сам холм горел огнями как новогодняя елка. Он взял таблетки Паоло и высыпал их в стакан. За ними — все остальные. Таблетки не таяли. Он подумал, что их надо растереть ложкой.
Лена, сотрудница университета, переселившаяся в Израиль из Москвы лет восемь назад, показывала ему на днях Сионскую гору в старом городе. На клочке земли застыла в камне история всех трех религий. Рядом с гробом царя Давида и синагогой — комната Тайной вечери, где Христос и апостолы в последний раз вместе встретили Пасху. В южную стену комнаты, обращенную к Мекке, встроен мусульманский алтарь — мехраб. Рядом — цитаты из Корана, выбитые в каменной стене. А у восточной стены комнаты на капителях колонн — пеликаны. А это уже христианская символика. Пеликан отрывает куски своего тела и кормит ими птенцов. Это как бы сама суть христианства. У северной стены — золотое оливковое дерево, один из символов Ветхого завета. Три религии теснились на пятачке. Ведь после Христа здесь были римляне, потом турки, потом крестоносцы, потом опять турки. Вот там Сергей и вспомнил спекулянта из Ла Скала, татарина еврейского происхождения. Он долго простоял в этой комнате, потом сказал Лене:
— На картине Леонардо Христос сидит спиной к трем окнам. В окнах — небо и, как мне кажется, видна полоска моря. Картина писалась в конце пятнадцатого века. Да к тому же много раз реставрировалась. Но как вы думаете, если прорубить здесь окно, можно ли увидеть море?
— Странный вопрос… Да нет, моря отсюда не увидишь. На западе — Иудейские горы, а Мертвое море на востоке скрыто за Масличной и Элеонской горами.
— Значит, море мне только показалось.
Сергей был далек от религии, но поймал себя на странной мысли, что думает о «Тайной вечери» как о картине с натуры. Раз отсюда не видно моря, значит, и у Леонардо его нет.
Когда они возвращались из старого города по улице Яффа, Лена предложила ему заглянуть на знаменитый рынок Махане Иегуда. Улица Яффа, самая длинная в городе, начинается у Яффских ворот старого Иерусалима и проходит через весь город. Вблизи стен старого города улица вполне современна: высокие дома из белого камня, витрина, тротуар, выложенный гладкими каменными плитами. Но ближе к рынку узкая грязная улица Яффа застроена ветхими домиками, лавками ремесленников, торговцев серебром, фруктами и питой. По улице быстро идут, казалось, бегут, религиозные евреи, одетые во все черное: черная шляпа, черный лапсердак с хлястиком, из-под лапсердака торчат тонкие ноги в черных чулках и черных башмаках. И только рубашка с расстегнутым воротом — кипельно-белая. Чем ближе к рынку, тем черная толпа гуще. Издали похоже, что на перерыв распустили симфонический оркестр. Но на самом рынке, как показалось Сергею, преобладают выходцы из России. Сплошняком — русская речь.
У выхода двое толкнули его тяжелым рюкзаком.
— Всё, блин, забодали, суки, — сказал один другому.
— Ну и как вам здесь живется? — спросил Лену Сергей.
— Как живется? — грустно протянула Лена. — Ну как вам сказать… Казалось бы, неплохо. И работа есть, и квартира. И Ленька, мой сын, защитился в Штатах и уже получил постоянное место в Принстоне. Женился там недавно. Он, как и вы, физик. Из-за него я и уехала. В Москве его не приняли студентом на физфак, грозила армия. Но моя жизнь пропала. Я здесь чужая, себя не нахожу. И человеком себя не чувствую. Иногда думаю, что я — машканта, арнона[35]. В Москве остались друзья, консерватория, Третьяковка. Я ведь жила рядом с Третьяковкой. Знаете, идешь, бывало, осенью с Болотной площади на Софийскую набережную, как по ковру. Сгребаешь ногами красные кленовые листья. А воздух — холодный, винный, кажется, что антоновкой пахнет. И всюду золото. Под ногами, над головой и там, за рекой, в Кремле…
Сергей вспомнил Софийскую набережную и стал медленно растирать в воде таблетки, прижимая их чайной ложкой к стакану. Они плохо поддавались, выскальзывали. Кончив работу, он поставил стакан с белой мутной жидкостью у края стола. Почему-то вспомнил море в Сорренто. Как-то осенью Катя и он приехали туда на неделю из Милана. В Милане шли дожди, а в Сорренто было жарко. Он вдруг увидел, как в Масса Лубренса они спускаются к морю по крутой каменистой тропе. Слева за невысокой каменной стеной была тенистая оливковая роща. Со стены локонами свисали лиловые цветы бугенвиллии, горевшие на солнце газовым пламенем. Разгоряченные, они кидались в воду и плыли рядом. Впереди вставал двугорбый профиль Везувия, будто вырезанный из голубого картона. В середине бухточки они переворачивались на спину и смотрели на крутой берег. В небо смотреть было больно. В ресничной паутине дробился свет, а жаркое небо было бледным.
Вспомнив море, Сергей потянулся к альбому. Ему захотелось еще раз посмотреть на картину и наконец понять, что означает густая синяя полоса в окне. Ведь моря из окна не видно. Он потянул к себе книгу и, раскрыв ее на «Тайной вечере», краем задел стакан. Стакан упал, разбился и залил пол. Сейчас ему казалось, что стакан задела плотная вклейка с фрагментом из картины.
Потом он лег в заранее расстеленную постель и сразу уснул. Впервые за долгое время спал он спокойно и снов не видел. В раскрытое окно светил мусульманский месяц и заливал комнату нездешним светом. А на полу пятнами подсыхала белая корка, похожая на соль со дна Мертвого моря…»
Павел Петрович пролистал амбарную книгу назад и снова углубился в чтение.
«…Сергею не было и тридцати, когда он защитил докторскую. По этому случаю на междусобойчике в лаборатории Паша, вспомнив Сергеев экспромт, сказал ему:
— Ученым можешь и не быть, но доктором ты быть обязан.
Паша понимал, что как раз к Сергею это отношения не имеет. Работы Сергея публиковались в лучших физических журналах. В том числе американских. За год до защиты его избрали членом Американской национальной академии. Когда кто-нибудь, то ли из зависти, то ли в шутку, поддразнивал его, называя «мистер академик», Сергей спокойно отвечал:
— Это вам не какая-нибудь Нью-Йоркская Академия, где члены платят по сто долларов в год, это — собрание знаменитостей… хотя быть знаменитым некрасиво. Но я и не знаменит…
Он уже читал стихи из самиздатовской книги Пастернака, которую ему принес Паша.
Каждый год Сергей получал до десятка приглашений на международные конференции. Один лондонский чудак, член Лондонского Королевского общества, прислал ему на бланке общества приглашение поработать два семестра в Royal College, методично указав в письме сумму его годового дохода, шестьдесят тысяч фунтов.
