с облегчением, потому что нынешнее положение вещей слишком ужасно для большинства, прямо скажем, для большинства. Поэтому любая альтернатива, любой другой вариант будет воспринят не то, что с облегчением, а прямо-таки с эйфорией. И, таким образом, никто не проводит никаких реформ. И та же система воспроизводит самое себя. Вопрос, который задает автор, как помешать этому положению вещей бесконечно самовоспроизводиться. Вопрос поставлен очень правильно. Сразу хочется отметить те тезисы, с которыми всецело можно согласиться, о которых даже нечего спорить. Первое: судебная реформа — ключевой элемент. Я уж не говорю про демократию, боже мой. Ключевой элемент любого, не ужасного положения вещей. Как говорила Анна Каренина: “Какое я придумаю такое между нами новое чувство, чтобы не счастье уже, а только не мучение”. Вот не до счастья уже, чтобы было не мучение, не было активного массового людоедства. Естественно, судебная реформа это первое дело, которое надо сделать. Хотя бы разорвать связь между следствием и судом, то есть не дать силовику, который возбуждает дело и ведет его, уверенности в том, что любое его пожелание будет засилено, как это нынче называется, в суде. Если хотя бы они не смогут арестовывать людей по собственному желанию, это уже зубки повырвет. Ну, скажем так, может не повырвет, но притупит их немножко. Вот у этой головы Левиафана, которая откусила все остальные головы и, собственно, поедает уже даже тело самого Левиафана. Судебная реформа сверхважна. Автор не говорит этого напрямую, но, действительно, как я считаю, реформаторы 90-х были примитивными марксистами и верили в базис и надстройку. Поэтому они считали, что они заслуживают концентрированной власти для того, чтобы проводить экономические реформы, которые парламент им не даст проводить, которые там “красные губернаторы” будут мешать им проводить, которые точно президент Зюганов помешает им проводить. А эти реформы важны. А вот когда они случатся, — это, собственно, тот тезис, который Чубайс наиболее гласно и внятно формулировал — вот когда будет эта основа экономическая, этот базис, то рыночек порешает и надстройку создаст. Новые собственники захотят гарантий собственности, захотят справедливого суда, захотят демократии в широком смысле. Новые собственники захотели гарантий собственности только для себя. У них не хватило ума даже понять, что это не даст им возможности передать награбленное детям. Что эти гарантии они только сейчас. Очень быстро эти гарантии кончились. Грех злорадствовать над людьми в тяжелом положении. Но сейчас, конечно бы, поспрашивать их, вот этих вот всех “Настенек” наших, обладателей активов, “тепло ли им, девицам”, как они себя теперь ощущают. Но, что зря говорить очевидное. Так вот автор этого напрямую не декларирует, но он говорит о том, что не проводились политические реформы, не проводилась судебная реформа и не проводились реформы спецслужб. А залоговые аукционы проводились. И для этого коммунистический парламент не был препятствием. Тут с ним согласиться можно и необходимо. И отходить от вульгарного марксизма тоже необходимо. У меня свое искажение, я — политолог. Для меня экономика — служанка политики, экономика приспосабливается к политическим условиям, а не формирует эти политические условия. Я понимаю, что это может быть крен в другую сторону. Но без судебной реформы никуда, никак нельзя совсем. Это первое, очевидное. Второе. Хотя не вполне я согласна с тем, что Конституция 1993 года была каким-то сознательным обманом общества, которому навязывалась авторитарная правовая рамка под видом демократии, но то, что даже в нашей Конституции 1993 года, если ее очистить от всех позднейших напластований, — а, кстати, интересно, обратите внимание, что все любые последующие поправки, которые вносились в Конституцию были авторитарным креном, они все ее ухудшали, все — так вот, даже если их все убрать, то, что остается — первоначальная версия, первое чтение, это, конечно, суперпрезидентская республика с опасной концентрацией полномочий в руках президента. Разговоры о том, что она повторяет французский образец не выдерживают критики, потому что во французском образце имеется независимая судебная власть. А у нас почему-то про неё забыли. Такая маленькая деталь. Поэтому это всё, конечно, надо будет перекручивать. Это опять же то, с чем согласиться можно и нужно. И, третье. Это уже касается собственно политической прагматики. Констатация того факт, что постпутинская Россия будет в общем управляема путинской элитой и, что в этих условиях надо будет как-то действовать, это тоже проявление политического реализма и адекватности. Собственно, когда автор говорит “мы”, “нам”, “нас”, “мы не должны идти на компромиссы до того, как это становится необходимым”, “мы должны стараться не допустить повторения нынешнего положения вещей”, кого он, собственно, имеет в виду? Я думаю, что он не имеет в виду структуру ФБК как таковую. Он силен не этим. При всем уважении к его соратникам организационная его структура уничтожена методами полицейского террора. Кого не добил полицейский террор, те сами не лучшим образом друг к другу относятся, скажем так. Силен он своей аудиторией, мнением народным, как говорил Пушкин в “Борисе Годунове”. Не автор Пушкин, а персонаж Пушкин, звали его Гаврила. Так вот, это было ненужное литературоведческое отступление. Так вот мнением, мнением народным, теми миллионами, а это действительно миллионы людей, которые ему сочувствуют. Что он имеет в виду с точки зрения политической тактики? Признавая тот факт, что этот вот конгломерат тех, кого он называет твердыми собянинцами, а также мишустинцами и ликсутовцами, и шуваловцами скорее всего и будет продолжать оставаться управленческой верхушкой, он говорит: “Вы — люди доброй воли, разнообразные оппозиционеры — не бегите сразу радоваться вот этому новому положению вещей и его обслуживать. Не выбирайте, так сказать, меньшее зло”. Что именно надо выбирать и как именно не обслуживать, остается невысказанным. Он, в общем, обращается к аудитории, говоря, что я от вас хочу услышать, как можно сделать так, чтобы это все опять не повторилось. Действительно, этот самый инерционный сценарий на фоне происходящей тотальной беды выглядит абсолютным идеалом. И если он случится не через 10 лет войны, а в следующем году или в 2025, нам всем очень сильно повезет. Очень сильно повезет. И то, что автор текста размышляет о том, как наилучшим образом вести себя в этой ситуации, хорошо говорит о его силе духа. Как, в общем, и сам факт появления этого текста, даже вне зависимости от его содержания. В целом он глубоко копает. Вопрос об оправданности того, что он называет просвещенным авторитаризмом — а наши братья-политологи называют авторитарной модернизацией — это очень серьезный вопрос. Демофобия, на которую он указывает, боязнь народа, действительно тяжелая черта российского
