13. Книга Подношений. Роман. (1993--1995)
14. Евгений. Роман. (1996, 1999)
Переводы
1. Поль Верлен. "Галантные празднества". (1965, 1982, 1997)
2. Поль Верлен. Переводы из различных книг ("Песни без слов",
"Посвящения" и др.). (1973)
3. Т. Тассо. Перевод фрагмента поэмы "Освобожденный Иерусалим". (1974)
4. А. Рембо. Перевод четырех стихотворений. (1973).
5. Ф. Петрарка "Канцоньере", "Триумфы" (1985--1987, 1999)
6. В. Шекспир "Сонеты". (1997--1998)
Приложение 1
Und so lang du es nicht hast,
Dieses: Stirb und werde!
Bist du nur ein trueber Gast
Auf der dunklen Erde.
Goethe
(И пока не умер ты
И не стал ты боле, -
Смутный гость ты средь тщеты
Темной сей юдоли.
Гете)
Аминь, аминь, глаголю вамъ,
аще зерно пшенично падъ
на землю не оумретъ, то едино
пребываетъ; аще же оумретъ,
многъ плодъ сотворитъ.
Ев. от Иоана, 12; 24.
* * *
Так ли уж неправы те, кто, взяв в руки эту кипу листочков с честным поначалу намерением разгадать авторские резоны, исподволь теряют к написанному интерес, в глубине души признаваясь в неспособности, а под конец (далеко не дойдя до естественного окончания рукописи, бросив ее где-то на середине) и в нежелании нащупать ускользающую твердь, захлебываются в этом месиве неточных рифм, реминисценций, эрудиции и, изнемогая, с облегчением вступают в хор, твердящий -- с радостным сознанием своей правоты и неуязвимости (как автор ни старался нарушить душевное равновесие) -"Ужас-с-с-но!" Критиков охватывает упоительное чувство солидарности людей, прочно стоящих на Итаке, счастливо избежавших разверзшихся было зыбей и хлябей...
И пусть простывают Тетушкины обеды, рвется к небу осатанелый дискант, сквозь кровавые сопли взывающий: "Ав-ва Мария!", пусть собака несет в зубах серебристую мышь, а Сталин подходит к телефону -- все напрасно. Роман-фельетон обречен на провал. Автор обязан это понять, если хочет остаться поэтом. Ему не простят ни его злобы, ни мата, ни крови, ни спермы...
Его будут обвинять в претенциозности, надутости, жестокости, зависти, похотливости, сентиментальности, косноязычии, многословии...
Но почему это недружелюбие должно так уж мучительно терзать слух и душу поэта? Не обрек ли он себя на это еще в тот момент, когда (да нет, раньше, раньше!) из-под его пера вылились строки о синевзором мальчугане, что "... окружающим поган уже затем, что в них чегой-то будит, когда их к делу нудит чистоган..."? И пусть пафос этой диатрибы несправедлив -- ведь и вправду, не всех же нудит именно "чистоган", иные и в эмпиреи воспаряют, -- но суть-то в том, что у поэта с публикой и не может возникнуть диалога; осознав свою особенность, поэт и не вправе рассчитывать на сочувствие тех, кого в душе презирает. Нельзя одновременно служить Богу и маммоне...
Не льстя себя надеждой устроить брак столь неравной пары -- поэта и публики, я, однако, не в силах противиться соблазну совершить дерзкий анабасис в то прошлое, те тайники, в которых зародилась сила, влекущая поэта в "бистр свирепых грез". Из темной глубины истоков -- детства -поднимаются, омывая душу поэта, струи, что, соединившись, пресуществились в плоть его Музы. Их -- так нам видится -- три...
... Искони бе слово... Но "слово" это в родословной Жидкова не было Богом. Богом была Мать -- ее начало, ее темная, уходящая в бездну прапамяти, сила, знающая только себя, свирепо верящая в свое право самки. Вот откуда влечение поэта к страшному, женскому, и ненависть к нему, и страсть, и страх, жажда припасть к "коленям" и отвращение к немому, плотскому. Вот почему поэт, косясь оком анахорета на "прелести", в ужасе и тоске бежит от них, вот почему дамы ему и "унылы, и милы". Фламандское буйство женского начала, жаждущего завоевать, покорить, возобладать -- над судьбой ли злодейкой, над мужиком ли, унесенным войной, над сопротивлением сына, отчаянно (в ущерб собственной заднице) бегущего "уроков" пения... Насилие, совершенное в детстве над душой Жидкова, имя которому -- вызов Женщины -навеки перебило ему дыхание, смяло волю и изуродовало желания.
И как противовес этой бездуховной силе у колыбели Жидкова встает Отец, чья суть -- не от мира сего. Веселый, ласковый, покладистый, ранимый, рассыпающий "бисерный смех". Свет, не рассеивающий тьмы, брезжущий, манящий... Он наполнил трещины раздавленной души тихой, нездешней музыкой, вложил в персты рожок, погнал в неведомое, прочь от тверди, обрек Сына на вечный Исход -- залог высокого беспокойства.
Но, оплетая эти две струи, два рукава судьбы, венчая их сретенье -поднимается третье начало. Это -- Тетушка. Примиряя Мать -- бессловесную плоть, хаос органического прабытия -- и Отца -- ищущий ум, слово, Логос -дух святой (Тетушка!) рождает любовь. Любовь -- не притязающую, не обладающую, не античный "эрос", а животворящую, благостную, христианскую "агапе". В этом -- Тетушкином -- начале воплощена доброта, очищенная и от женского, страшного, и от слабости Отца. Доброта эта превозмогает уставный мир, противопоставив ему свой, неказенный -- "и сладкая... купает в ванне, на завуча с училкой наплевав". Это мир не закона, а благодати. Мир, не призывающий к ответу, а бескорыстно дарующий -- "... с вами мне бесцельно хорошо..."
И обласканный этой "бесцельной" любовью, поэт отрешается от мира, живущего по принциду "do ut des", от мира "где ходят в главки, где радуются, любят лишь на зло", противопоставляет себя ему, взяв в союзники воду, воздух, бегущие наперегонки звуки, людей, смотрящих друг на друга взглядом, говорящим о младенческой доверчивости, уязвимости и бессмертии, хорал, вьющийся вокруг "хозяиньки" домашним фокстерьером, простые, как пение ветра в листве, мелодии, свитые в неуловимую связь перекликаний...
И тогда рождаются строки, перестающие быть стихами, трудно уловимые на слух, в которые нужно напряженно вчитываться, преодолевая сопротивление материала, "штудировать", если угодно...
Людям, не научившимся слушать "высокую" музыку, она представляется шумом... Людям с необученной душой... Но тут я останавливаю разошедшуюся руку, чуть было не сотворившую панегирик поэту, оборачивающийся пасквилем на инакомыслящих. Грешно огулом подозревать аудиторию поэта в бездуховности (Бог простит им их бездушие к нему!). Скажем осторожнее -- нешаблонное богатство языка, инструментовки, многоголосия этого "монолога" ошеломляет тех, кто привык "жить спокойно", не замечая, что стереотип их восприятия покоится на уютном наборе штампов. Такие люди заранее, при одном взгляде на рукопись, ощущают утомление, не дав себе труда погрузиться в коловерть этой пoлифонии, ощущая ее лишь как граничащую с графоманством инфляцию слова.
И все же -- гнетущее чувство не оставляет критика, равно беспристрастного и благожелательного (отнюдь не парадокс!). Смертный грех -давать поэту рекомендации. И все же -- отнюдь не движимый желанием установить "гармонию сфер" или "пожалеть" обиженного гордыней поэта читателя -- я не могу расстаться с ощущением, что поэту трудно до конца выдерживать раз взятый "отрешенный", "злой" тон, что позиция анахорета не может быть (я не говорю -- искренней) правдивой, если разуметь под этим словом высокую правду, рождаемую единением Поэзии и Жизни. И тут мне приходят на ум слова, сказанные неким Порфирием Петровичем некоему Родиону Романовичу: "Отдайтесь жизни прямо... не рассуждая. Жизнь вынесет... Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!"
А. Дранов
Декабрь 1976 года
Приложение 2
ФРАГМЕНТ ПЕРЕДАчИ НА РАДИО "БИ-БИ-СИ":
"ТЕТРАДЬ, НАЙДЕННА? В ВЕШН?КАХ"
(июль 1994 года)
Действующие лица
Лондон:
Лидия Григорьева -- ведущая передачи, поэт;
Равиль Бухараев -- поэт, литературный критик;
Александр Воронихин -- архитектурный критик;
Александр Кустарев -- литературный критик, писатель;
Наталья Рубинштейн -- литературовед.
Москва:
Лев Аннинский -- литературный критик;
Алла Марченко -- литературный критик;
Алексей Бердников -- поэт.
Лидия Григорьева. Алексей Бердников. Это имя стоит на десяти огромных томах не изданных никем произведений. Они напечатаны на ксероксе, любовно переплетены, иногда -- в атлас и кожу, и оформлены рисунками самого автора. Тираж -- пять, реже десять экземпляров, то есть библиографическая редкость. В конце 70-х Борис Слуцкий, обладавший в ту пору огромным литературным авторитетом, сказал на одном из совещаний молодых писателей, что готов отказаться от публикаций собственных произведений, чтобы увидеть напечатанными хотя бы главы из романа Бердникова "Жидков". И добавил задумчиво: "Кто знает, может быть, когда-нибудь скажут, что все мы жили в эпоху Бердникова". Миновала и канула в небытие с тех пор эпоха Евтушенко, Бондарева и Чингиза Айтматова. Прошелестела эпоха гласности, открывшая нам архипелаг писателей-возвращенцев, разно-ценных и разно-значимых. А Бердников, написавший после "Жидкова" еще семь романов-просодий, как он их сам называет (в миру -- просто романы в стихах) так и не напечатан. Почему? На этот вопрос в нашей передаче пытаются ответить писатели Александр Кустарев, Равиль Бухараев, литературовед Наталья Рубинштейн, архитектурный критик Александр Воронихин, а также московские критики Алла Марченко и Лев Аннинский. Ведет передачу Лидия Григорьева.
