Тем не менее главные обвиняемые сделали всё, чтобы эту задачу выполнить.
32
Каждый из них действовал на свой манер, в зависимости от своего характера и темперамента.
Дарте, доставивший много неприятностей Реалю, вообще отказался говорить. На все вопросы обвинения и защиты он отвечал одним и тем же:
— Не вам судить меня.
Буонарроти произнес речь глубокую и полную достоинства. Главным предметом своей защиты он сделал конституцию 1793 года.
Неоднократно прерываемый членами суда, он с похвалой вспомнил о Революционном правительстве II года, его действиях и намерениях в отношении демократической конституции.
— Из моего сердца, — воскликнул он, — не могла изгладиться данная мною клятва — защищать Кодекс, единодушно санкционированный огромным народом в дни его единения и славы, и, подобно рабам, сохраняющим верность своим господам, я сохранил верность благородному народу, великодушно принявшему меня в свое лоно и торжественно предписавшему мне в дни свободы свою волю…
Жермен говорил с блеском и язвительностью; особенно досталось от него предателю, находившемуся тут же в зале. Отвечая на реплику Гризеля, восхвалявшего свои гражданские чувства, Жермен заметил ему под аплодисменты публики:
— Нет, Жорж Гризель, ты не получишь гражданского венка; не достанется тебе и венец терновый — эти венцы принадлежат жертвам. Для тебя же приберегла венок из остролиста, которым в Риме украшали головы рабов, чтобы продать их на несколько сребреников дороже…
Но конечно же главную роль на процессе довелось сыграть Гракху Бабёфу.
Это был его процесс.
Ибо судили в первую очередь лично его, его идеи, замыслы, планы.
И он, понимая это, принял на себя основные удары и всё бремя защиты и спасения товарищей.
33
Уже на первых заседаниях начались яростные стычки между Гракхом Бабёфом и председателем суда.
Смелые ответы и острые реплики Бабёфа выводили Гандона из себя.
— Здесь я хозяин и буду поступать так, как считаю нужным! — в бешенстве кричал он, колотя кулаком по столу. — Мы не хотим больше слушать ваших смутьянских речей!
Но им приходилось слушать. Тщетно прерывали заседания, тщетно Бабёфу грозили лишением слова и действительно лишали его слова, отправляли обратно в камеру, издавали специальные постановления — всё равно каждый раз, как представлялась малейшая возможность, он использовал свое слово для пропаганды идей Равных.
Особенно бурным стало заседание 28 вантоза (18 марта).
Отвечая на показания Гризеля, допустившего хулу против прериальских повстанцев, трибун Гракх произнес прочувствованную речь, вызвавшую аплодисменты зрителей. Взяв под защиту погибших борцов прериаля, он неожиданно сделал резкий выпад против нынешнего правительства:
— Славные страдальцы! Неустрашимая опора святого Равенства! Вы спасли свободу, суверенитет народа, все принципы, гарантирующие его благополучие, от позорной сдачи без мужественного сопротивления. О! Если бы вы не потерпели этого почётного поражения, если бы не та неудача, которая для памяти о вас стоит больше, чем торжество победы, Родина теперь не томилась бы в оковах и друзья демократии не стояли бы здесь, у подножия судилища, призванного начать процесс против самой добродетели. Но после вашего падения мы должны были занять ваше место; дотерпев, как и вы, неудачу, мы должны уподобиться вам и явить нашим преследователям такую же непоколебимость; и всякий подлинный республиканец обязан почитать эпоху, когда вы пали жертвами презреннейших врагов Республики!..
Враги не сразу опомнились.
— Требую лишить его слова! — вдруг уразумел обвинитель Байи. — Он пытается оправдать безумный бунт прериаля и прославить свирепых депутатов, справедливо осуждённых на смерть!
В ответ раздались дружные выкрики со скамьи подсудимых:
— Подлая ложь! Они защищали священные права народа!..
— Они умерли за свободу!..
— Верховный суд не потерпит нападок обвиняемых на республику! — воскликнул председатель и объявил заседание прерванным.
…После совещания суд постановил, что какое-либо оправдание прериальских мятежников, равно как и оскорбление словом властей, категорически запрещается. Бабёфу было ещё раз предписано строго придерживаться установленных рамок защиты, а председателю разрешено лишать его слова всякий раз, когда это будет сочтено необходимым.
34
Нет, трибуна Гракха не могли остановить ни вопли прокурора, ни ярость председателя суда, ни многочисленные попытки запутать или оборвать его показания.
Он был готов к собственной смерти — он понимал её неотвратимость; но он не мог признать поражения идеи, которой служил всю жизнь и за которую ныне готовился жизнь отдать; и он не хотел тянуть за собой других — даже тех, кто был почти в равной с ним мере повинен в заговоре.
В этом сказалась его доблесть, величие его духа.
И отсюда проистекали смысл и характер его защитительной речи, грандиозной речи, речи небывалой по содержанию и объёму, в которую он, больной и опухший от голода, вложил самого себя, над которой промучился десятки бессонных ночей и произнесение которой заняло почти полных четыре заседания суда.
35
Основные мысли этой речи Бабёф обобщил во вступлении к ней, сделанном 14 флореаля (3 мая).
Не было никакого заговора.
Не было никаких заговорщиков.
Не было ни Тайной директории, ни плана восстания, ни даже мысли о нем.
Что же было в таком случае?
Была идея Равенства.
Был энтузиазм честных республиканцев.
Было вполне лояльное «Общество демократов», которое занималось чисто теоретическими изысканиями и пропагандировало вполне «мирные» мысли.
Чтобы «доказать» эти положения, трибун проявил чудеса изобретательности.
Прежде всего он привлек себе на подмогу великих философов-просветителей XVIII века — Руссо, Мабли, Дидро.[26] Оперируя их словами и идеями, он утверждал, что подлинными создателями доктрины Равенства были именно они; за что же в таком случае судить «Общество демократов», которое занималось точно тем же, лишь повторяя ту же доктрину? Дав столь хитрый поворот всему делу, оратор одновременно попытался использовать судебную трибуну для публичной проповеди теоретических основ учения Равных… Однако в этом его замысле суд всё же сумел разобраться; его прервали и обвинили в уклонении от существа вопроса и клевете.
Но и в дальнейшем трибун продолжал раз взятую линию защиты. Да, их обвиняют напрасно. Все они — подлинные патриоты; они и не помышляли о свержении нынешнего правительства, но только стремились помочь ему выбраться на правильный путь, который исключил бы возможность роялистской угрозы и не допустил реставрации королевской власти в стране. А что такая угроза была, и угроза вполне реальная, показал только что раскрытый заговор Бротье, подлинный, а не мифический заговор, направленный к свержению Республики и восстановлению абсолютной монархии…
Проводя последовательно и целеустремленно свой план защиты, Бабёф допустил лишь один просчёт: он одобрительно отозвался о конституции 1793 года, словно забыв о жерминальском законе Директории, установившем смертную казнь за подстрекательство к восстановлению этой конституции… Впрочем, был ли здесь просчёт? Восхваляя демократическую конституцию якобинцев, трибун ведь прежде всего защищал свой тезис об отсутствии заговора: подобно Буонарроти, он исходил из суверенного права народа самому обсуждать и утверждать свои законы. Да и кроме того, он слишком много писал обо всём этом на страницах своей газеты и в документах заговора — отрицать общеизвестное было бесполезно…
Заключительные фразы речи Бабёф произнёс на огромном подъёме. Он готов отдать свою жизнь на благо Родины и народа. Но где же оно, это благо? Что оставит он, покидая этот мир?
— Я ничего не могу вам завещать! Я не хотел бы даже завещать вам мои гражданские добродетели, мою глубокую ненависть к тирании, мою страстную преданность делу Равенства и Свободы, мою горячую любовь к народу. Это был бы слишком пагубный дар. Что бы вы с ним делали при королевском гнёте, который неизбежно установится? Я оставляю вас рабами, и это единственная мысль, которая будет терзать меня в последние мгновения…
«Его слушали, — писалось в газете Эзина, — в благоговейном молчании; мужчины и женщины, вне зависимости от своих убеждений, утирали слёзы; присяжные были глубоко взволнованы, все подсудимые тронуты, и только обвинители и члены суда оставались бесстрастными».
Впрочем, Эзин ошибся: враги не «остались бесстрастными»; они испытывали злобную радость, которую едва могли скрыть, — они обнаружили ахиллесову пяту героя.
36
Процесс близился к концу.
