Все пропорции смещены по велению смещенной — но парадоксальным образом истинной — логики юного поэта. Тень травы — выше и величественнее отъединенного человека; он чувствует себя крошечным перед величием малой травинки и становится прозрачным для света; мир глядит сквозь прозрачную душу лирика, сквозь прозрачную структуру стиха — прямо в глаза читателю…
В нашем «частичном», лишившем себя целостности мире такой эстетический опыт представляет далеко не праздный интерес. «Устами младенца глаголет истина», — от частого употребления эта мудрость стерлась, утратила убедительность. Но ее никто не отменял. Устами юных лириков, не утративших еще цельности, целокупности мироощущения, не «усеченных» тысячами бюрократических ограничителей взрослой социальной жизни, не втянутых в литературную возню, — их устами бытие напоминает нам о понесенных нами духовных утратах. Но мы, имея уши, предпочитаем не слышать.
Если говорить более практически, то невнимание к детскому и подростковому литературному творчеству не только тормозит развитие профессиональной поэзии для детей, не только обедняет нас эстетически и — как было показано — социально, но и еще больше сужает круг потенциальных квалифицированных читателей, ибо то, что собственные литературные опыты — даже самые неудачные! — воспитывают в человеке «большого читателя», доказать более чем просто[127].
Когда смотришь на старинные полотна, гравюры, фрески, то поражает исключительная взрослость изображенного на них мира: дети здесь или вовсе отсутствуют, или абсолютно похожи на взрослых поворотом тела, выражением лица, каким-то старчески умудренным взглядом… И это — вовсе не случайно: открытие детства как совершенно особой сферы человеческого бытия совершилось сравнительно недавно. «Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми», — писал К. И. Чуковский.
Но, открыв в ребенке — ребенка, мы тут же забыли о его внутренней глубине, о его устремленности во взрослый мир. Я вовсе не хочу сказать, что попыток прорваться сквозь обозначенный мною, круг противоречий не было; большие писатели часто, очень часто интуитивно угадывали «нижнюю границу» пробуждения творческого начала в человеке, и, быть может, точнее всего назвал ее Пастернак:
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, — а слова
Являются о третьем годе.
Зародыш творческого, поэтического, «музыкального» отношения к бытию дан всем нам изначально, — до слов, чуть ли не во младенчестве. Если этот импульс не угасает, подросшему ребенку:
…открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Именно так и именно в таком возрасте «начинают жить стихом»… Жить, а не забавляться! Понятно, что стихотворческий период у девяти десятых юных лириков завершится с приходом «взрослости», — но это, как говорили в прошлом веке, сюжет совершенно другого рассказа. И все же, пока у читающей публики не будет издания, постоянно, в сопровождении квалифицированных разборов, публикующего детское творчество, дорога в этот таинственный и духовно значимый мир будет закрыта, что не сможет не-сказаться и на состоянии поэзии для детей, и даже на уровне «взрослой» лирики, которая не получает живительного притока новых, непредсказуемых «изводов» поэтического языка.
…Хорошо, очень хорошо, что мы освободилиаь от «взрослоцентризма» в восприятии детства. Хорошо, очень хорошо, что научились изображать детей такими, какие они есть. Но теперь, с высоты благоприобретенного опыта, не пора ли оглянуться назад; вспомнить старинные картинки с очень серьезными детьми?
Грядущим гуннам
Вместо послесловия
Эта книга писалась в одно время, а точка в ней ставится — в совершенно иное. Хотя между завершением последней из вошедших в нее работ и сдачей рукописи в производство прошло совсем немного — месяц, два от силы. Просто очередной период нашей социокультурной жизни внезапно завершился.
Два предшествующие были также скоротечны. С марта 1985-го по январь 1987-го интеллигенция с интересом следила за мимикой и жестами нового руководства, которое в «нематериальной» сфере почти ничего не меняло, просто ослабило подпруги, но непрестанно подмигивало и делало таинственные знаки: не все, дескать, сразу, будет и на вашей улице праздник. С января 1987-го по июль 1989-го[128] общество демократизировалось, а литература пядь за пядью отвоевывала некогда принадлежавшую ей территорию. Потом наступила пауза, мы лениво пожинали плоды полной свободы слова — но всему приходит конец.
Каждый фиксирует слом времени как может. Для меня симптомом стало чисто читательское ощущение, исподволь назревавшее давно, но окончательно оформившееся лишь к середине нынешнего лета. А именно; полностью угас интерес к «Огоньку» и перестал раздражать «Наш современник». Очередные номера пролистываешь с таким же равнодушием, с каким после 28-го съезда проглядываешь сообщения о заседаниях Секретариата ЦК КПСС, — поезд ушел. Если что и цепляет, то не как журнальная акция, а как самостоятельный, «автономный» материал. Статья Нуйкина в «Огоньке», Агурского — в «Современнике»; а все, с чем не согласен, что рассчитано на спор, просто опускаешь: скучно. Хоть и не так еще, как смотреть по телевизору двухчасовую передачу о Михаиле Шатрове, чьи мысли два года назад вызывали брожение в умах, а ныне звучат более чем бесцветно. Но подождем немного: год, полтора от силы; попробуем перечитать взаимные антикритики В. Кожинова и Б. Сарнова, — избегнут ли они «шатровского синдрома»?..
И ведь не то чтоб редакции вкупе с авторами утратили пыл или понизили уровень («Современник» в прозаической, «Огонек» в философско-публицистической, те даже и повысили). Нет; просто ветер перестал дуть в их паруса. Ибо задача, стоявшая перед ними (перед всей прессой тоже, но, перед ними особенно), полностью решена. Нет таких крепостей, которых не сдали бы большевики. И никакой народолюбивый секретарь ЦК КПСС не сможет заставить «огоньковцев» начинать рабочий день пляской под балалайку, и никакой руководитель Биробиджанского обкома не принудит «современниковцев» петь на редакционных вечеринках грустные еврейские песни. Сражаться с маршалом Язовым, быть заядлым антисемитом, говорить о палестинском движении полную правду, разоблачать масонов — можно теперь всем открыто. А эффект, на котором до сего дня держались лидирующие издания, был эффектом крутого виража. От публикаций должно было захватывать дух, а для этого следовало быть порезче на поворотах… Но вот горка кончилась, нужно подыматься с саней и двигаться дальше пешком, — но куда?
Понятно, что борьба за социальное раскрепощение литературы не была и не могла быть истинным смыслом деятельности журналистов, писателей, критиков, но лишь мощным средством решить иные, глубинные проблемы. Две идеи одушевляли нас все эти годы (и потому они стали стержневыми для этой книги) — идея. Свободы и — идея Культуры. Свободы как единственно естественной среды нашего саморазвития. И Культуры как системы добровольных ограничений человеческого духа и способа раскрытия его через творчество; творчество во всем — от художества до быта, от ежедневного труда до политики. Тот, кто звал к Свободе без Культуры, звал к топору; тот, кто звал к Культуре без свободы, — звал к рабству. Но не покидала надежда, что в наших бедных головах утвердится наконец мысль о сущностном двуединстве этих сфер, и тогда отечественная словесность восстановит утраченное ею душевное здоровье, общество вернет потерянное равновесие, а мы переведем дыхание и сможем печатать и Читать наследие, современную литературу, критику не ради социального противоборства, не в пику властям, а просто так, потому что это — хорошо, потому что это — свободно. Не пришло ли долгожданное время? не пора ли осуществиться мечте, которую с наибольшей ясностью на заре перестройки сформулировал Л. Баткин? Вспомним еще раз: «(…) Доступ каждого человека к информации и право на непринужденное ее обсуждение — (…) всегда могут быть и бывают нужны «для чего-то», для практической цели. Однако привычка знать и общаться по поводу этого знания, (…) делиться при этом собою. (…), — такая привычка тем даже и полезней для решения конкретных общественных проблем, чем более она конституировалась в качестве культурно-нравственной ответственности человека перед собой и только перед собой».
Увы; хотел бы оказаться плохим пророком, но борьба сейчас развернется за право противоположное, — право без-ответственности, право играть плодами культуры и дарами свободы, не задумываясь над средствами; борьба за право относиться к слову (образу) как к, источнику наслаждения или ценной информации, но никогда — как к сгустку трагедии или свидетельству веры. Для новой «исторической задачи» уже формируются новые «кадры»; и если в центре культурной ойкумены плоды их деятельности пока незаметны, то на ее семиотической окраине они уже чувствуют себя уверённо. А гунны всегда приходят с окраины, и ни один центр перед ними не устоял; дайте время.
