Рогинский. На самом-то деле память о жертвах, как таковых, она сохраняется. По всей России тысячи крестов установлены в память о жертвах террора. Но для того, чтобы эта память стала действенной, она должна разобраться, — а чьи это жертвы? Что это за режим, непременной и важнейшей чертой которого на протяжение десятилетий был террор? тут консенсуса нет. И чтобы он возник, нужна масса усилий. Мы теперь обладаем более или менее реальными цифрами: было от десяти с половиной до двенадцати миллионов жертв политического террора, из них примерно две трети на территории России. Но на сегодняшний день восстановлено два с половиной миллиона имен жертв, и на это ушло двадцать лет работы, энергия множества людей в разных регионах. Двадцать лет. Места захоронения — десяток тысяч, примерно, лагерных кладбищ. Он тоже не найдены. То есть нужна большая программа по поискам мест захоронений, по поискам…
Ведущий (осторожно перебивает). Арсений Борисович, совершенно с вами согласен. Но…
Рогинский (спокойно доводит мысль до финала). Это и есть инфраструктура памяти.
Ведущий (бекая и мекая, смущенно) …встречный… встречный вопрос. Государство может проявить волю, поддержать ваши усилия. Изменит ли это что-либо в общественном сознании? отторжение ведь идет от чего-то другого. Мы не хотим встречаться с мрачным началом своей истории. Потому что тогда встает вопрос, который часто задают политики — «А что же, жизнь этих поколений была бессмысленна?».
Каледа. Ну, это лукавый вопрос. Лукавый совершенно.
Ведущий. Но он есть? Значит, на него надо ответить. Не лукаво.
Каледа. Прежде всего, не надо представлять, что это время какого-то сплошного негатива. Ведь была борьба. Пускай молчаливая, но — борьба. И были действительно, если говорить светским языком, герои. Церковь сделала в этом плане удивительный шаг. Она засвидетельствовала актом канонизации святых, новомучеников, что эти люди достойны подражания. Кто такой святой? Это друг Христов, это человек, который является идеалом для христианина. Более тысячи новомучеников сейчас прославлены, не только в Бутово, но и по стране, однако, к сожалению, это тоже не очень воспринято даже церковной частью нашего общества.
Ведущий. Вопрос — почему? Может ли память о трагедии объединять людей в единую страну? Или прошлое только разделяет? Если оно разделяет, оно будет неизбежно отторгаться.
Каледа. Я на Бутовском полигоне с 1994 года. И мне приходилось встречаться с очень разными людьми; возникает удивительное чувство братства. Вот человек пришел, он смотрит на мир по-иному, чем смотрю я. Но у него здесь тоже лежит кто-то близкий… и пускай даже не здесь лежит; на Бутовский полигон сейчас приходят люди, которые не знают, где их близкие лежат.
Ведущий. Но есть какое-то место, в котором можно подумать.
Каледа. Да, есть место… как один старик сказал — «Ну, надо же куда-то приходить!». И привел все свое семейство на Бутовский полигон. Простой совсем человек, надо сказать. Но вот это удивительное чувство братства и единения. Во рвах лежат люди совершенно разные. И святые. И самые обычные уголовники. И, видимо, чекисты, которые когда-то сами принимали участие в расстрелах. А мы очень часто хотим между собой построить какие-то стены, нам это очень нравится. Вот ты не такой, как я, поэтому не буду тебе руку протягивать, и не буду с тобой разговаривать. А они — все вместе.
Мироненко. Но память создается усилием современных поколений. Я только что был в Соединенных Штатах, в библиотеке Музея Трумэна. Там есть специальная комната, где транслируется заседание комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Голос, подлинный голос одного из сенаторов, спрашивает: «А ты что, коммунист? Ты разделяешь коммунистические убеждения?..» И дети, пришедшие на экскурсию, должны ответить: да или нет. Потом он же спрашивает — «Ты знаешь других поджигателей, которые хотят разрушить наше общество? Ты разделяешь их взгляды или нет?». Где у нас такие музеи? Где у нас в школьной программе рассказывают правду о том, сколько людей было расстреляно?
Рогинский (продолжая начатую линию). О необходимости восстановления памяти я сказал. Теперь скажу об ее усложнении. Легко и просто объединяться на черно-белой картине славного прошлого. В хрущевскую эпоху сосуществовали две памяти — страшная память о ГУЛАГе и мучительная, но светлая память о великой войне. Начиная с 1965 года мы стали одну память выдвигать, другую задвигать. Сегодня наша задача — их каким-то образом опять объединить. Но для этого мало индивидуальных и общественных усилий. Здесь, действительно, нужна государственная поддержка. Вы сколько в Москве видели мемориальных досок, на которых было бы написано — «Здесь жил такой-то, которого увели и расстреляли тогда-то»? Будет написано — «Здесь жил маршал Тухачевский». Но не будет сказано, что маршала Тухачевского расстреляли. Будет написано, что здесь жил Михоэлс. Но не будет сказано, что Михоэлса убили чудовищным образом. Конечно, школьные учебники — это позор. Два часа в одиннадцатом, один час в девятом классе по кровоточащей теме — ну, не о чем говорить. Да, и какие это часы, и на чем они основаны? Нужна правовая оценка преступления прошлого режима. А ее нет. На чем-то ведь надо базироваться, на каком-то праве. Вот тогда, постепенно, статус этой памяти может подняться уровня общенационального, и потом, каким-то образом, нам не дано узнать, каким, он сольется с памятью о славном, или стабильном, или каком-то еще прошлом, и у нас возникнет идеал — сложная российская национальная память. У нас было сложное, трудное прошлое, оно было разное. И только на основе разного прошлого можно построить разномысленное будущее.
Ведущий. Будущее — главное в наших взаимоотношениях с прошлым.
Рогинский. Вот именно. Вместе с памятью о победе — память о цене победы. С памятью о достижениях — память о цене великих строек. Цена, которую народ заплатил за то, что мы вот так здесь сидим сейчас и разговариваем. Вот только так, через человека…
Ведущийна секунду останавливает разговор и показывает зрителям фотографии людей, убитых в Бутово. Измученные и просветленные лица. Глаза, в которых вот-вот отразится смерть.
Рогинский. — Только через человека мы можем придти к созданию единой памяти, тогда-то она и станет качественно другой.
Ведущий (благодарно и растроганно). Если не пропалывать историю, она зарастает… И вывод, который я для себя делаю из того, что услышал от вас: мы должны заслужить право на будущее причастностью к объемному прошлому. Цельному, противоречивому. Иначе оно не наше. Если мы его дистиллируем, если мы его просеиваем, если мы на кучки его разделяем, то это кучка, а не прошлое, это часть, а не целое. А мы — внутри целого, потому что русская история продолжается.
Занавес опускается, мешая ведущему окончательно впасть в моралистический пафос.
Мы часто пользовались юбилеями как поводом для разговора по существу — об истории и дне сегодняшнем. В 2007-м исполнилось 20 лет со дня премьеры фильма Абуладзе «Покаяние»; фильма, который сгустил, сжал до состояния символических образов общее ощущение: история идет на новый разворот, и прежде чем в него вписаться, необходимо восстановить свое сознание. «Покаяние» по-гречески — «метанойя», перемена ума, души, приведение внутреннего мира в порядок; состояние, противоположное «паранойе». Но что же такое — общественное покаяние?
Покайся, кто может
Драматические монологи
Николай Сванидзе, Андрей Зубов, Евгений Попов, священник Максим Козлов, Йенс Зигерт……
В разговоре приняли участие Николай Сванидзе, историк, журналист — на канале «Россия» несколько лет подряд выходит его цикл «Исторические хроники», охватывающий по годам все русское 20 столетие; Андрей Зубов, историк — только что под его редакцией завершена работа над трехтомной историей России 20 века; Евгений Попов, писатель, один из основателей российского PEN-центра и один из авторов и составителей того самого альманаха «МетрОполь», который сильно подкузьмил советской власти; священник Максим Козлов, настоятель храма св. мученицы Татианы. А также немецкий политолог, представитель фонда Генриха Белля в России, Йенс Зигерт.
На главный вопрос программы отец Максим отвечает просто: «В трезвом церковном понимании, покаяние в собственном смысле слова есть вещь безусловно индивидуальная. Таинство покаяния как одно из семи церковных таинств не подразумевает коллективности, как и всякое таинство есть встреча человека с Богом. И поэтому разговор об общенациональном покаянии, тем более призывы совершить его неким внешним актом на Красной Площади или у экранов телевизоров, это абсолютная профанация церковного понимания». Оговорившись, впрочем, что можно и нужно стремиться к тому, чтобы народ, общество меняли свое внутреннее отношение к пройденному периоду истории, к тому, что за плечами.
